Слова «сила воздействия на воображение» Мешулам повторил несколько раз, со сдержанной яростью. Он отхлебнул чаю и, немного успокоившись, сообщил, что «эти невежды, которые именуют себя историками», хватаются даже за воспоминания его отца и Элиезера Либерзона, «чтобы подкрепить свою лживую картину», но делают это обманным путем, потому что «выхватывают нужные им слова, пропуская все остальное».
— Но они не знают, с кем они имеют дело! — угрожающе выкрикнул он в пустоту комнаты. — У меня есть все документы и все доказательства. Не зря я годами собирал эти бумаги, пока вы все надо мной смеялись. Вот, — продолжил он, отдышавшись и указывая на злополучный журнал. — Вот что они пишут о моем отце, эти лжецы. — И снова начал читать: — «Перед тем как основать поселение, группа пионеров отправилась осмотреть местность. Один из них, некто Циркин, известный под прозвищем Гитара, пишет в своих воспоминаниях: „Мы спустились к первому болоту. Здесь росла группа зеленых и свежих ив. Знатоки объяснили нам, что таких болот не следует бояться, потому что воду можно спустить с помощью обыкновенных канав и никакого болота больше не будет“». «Гитара» — с отвращением процедил Мешулам и глянул на Пинеса, чтобы убедиться, что тот тоже возмущен.
— Читай, Мешулам, читай дальше, — нетерпеливо сказал Пинес.
— Сейчас я прочту тебе, что на самом деле писал отец и что не процитировали эти так называемые исследователи, — объявил Мешулам и раскрыл книгу воспоминаний своего отца, всем нам знакомый зеленый том под названием «Дороги отечества», который он сам собрал, напечатал и подарил каждой семье в деревне за несколько лет до того. — «Мутная вода стоит в кустах и ямах и покрывает все вокруг толстым зеленым пластом, в котором кишат всевозможные паразиты». — Он перевернул страницу и нашел знаменитый отрывок, который был даже в свое время опубликован в газете «Молодой рабочий» и в детских хрестоматиях. — «Мы смотрели на эти зеленые озера с их зловонной водой, и в душе нашей не было радости. Камыш выше человеческого роста, густой и зеленый, и болото — тоже зеленое, глубокое и затягивающее, и много других болот, больших и малых, и всюду кишмя кишат комары».
В тот же вечер, когда я, уже вернувшись с кладбища, помогал Аврааму на молочной ферме, Мешулам объявился и у нас. Перекрывая вой электромоторов и оглушительные хлопки компрессора, он громко рассказывал мне, Аврааму и скептически слушавшим коровам, как наши отцы-основатели, стоя «по пояс в топкой жиже», прокладывали керамические дренажные трубы по методу профессора Бройера, «отводили проклятую воду», распевая при этом гимн пионеров «Я с лягушками, как дома», и «тряслись всем телом от лихорадки».
Потом он продекламировал воспоминания своего отца: «Тростник мы косили до тех пор, пока не окаменевали плечи и начинали болеть руки, и все это, несмотря на строгие предостережения доктора Иоффе и малярию, которая неотступно нас преследовала». И процитировал в заключение самого доктора Иоффе: «Ни под каким видом не следует поселяться в этих местах». Многие свои документы Мешулам знал на память.
Мы возились с клапанами, и пока Авраам выключал компрессор, Мешулам уже вышел на более принципиальный уровень. Теперь он бичевал «распространившийся в обществе цинизм» и «присущее этим жалким так называемым исследователям стремление к дешевой славе и сенсации, которое вот-вот заразит все остальное общество, включая и нашу деревню».
В то время Авраам уже перестал возить бидоны на молочную ферму мошава. Его коровы истекали такими могучими потоками молока, что он поставил холодильные баки прямо у себя во дворе, и цистерна приезжала к нему каждый день, чтобы выкачать их содержимое. Сейчас он проверил температуру в своих холодильниках, а потом, чтобы закончить разговор, сказал, что, возможно, стоило бы послать по этому поводу письмо в газету, но Мешулам только сердито сплюнул, демонстрируя свое отношение к журналистам, которые «тоже приложили руку к этой грязной клевете», и сказал, что «тут нужны серьезные шаги, способные всколыхнуть всю страну».
«Это возмутительно, — сказал Пинес, который и впрямь вырвался на какое-то время из объятий первобытного человека, забыл о том, как обратился во прах великий „Путь моря“, и вновь почувствовал себя уютно и уверенно во Вселенной, которая опять сократилась до размеров деревенского скандала. — Сегодня они называют Циркина „Гитара“, а завтра будут рассказывать, что мы вообще никогда не восходили в Страну. А ведь доктор Иоффе лично приезжал к нам в Долину и говорил, что наше место ничуть не лучше тех болот, что были в Хедере».
Он написал пространное опровержение и отправил его в газету, но его статья так и осталась неопубликованной и даже не была возвращена. Пинес обиделся до глубины души. Он с горечью вспоминал о тех временах, когда его статьи, а также материалы других учителей регулярно публиковались в изданиях Рабочего движения. В честь основания деревни он даже сочинил когда-то небольшое стихотворение, которое было потом напечатано в газете «Молодой рабочий» в обрамлении цветочного венка. Циркин-Мандолина положил его на музыку, и по всей Долине писклявые и уверенные детские голоса распевали веселый припев:
Не сдадимся у порога,Есть мечта, ясна дорога!Мы пришли в свою страну,Нас невзгоды не согнут!
В конце концов Пинес обратился в Комитет и потребовал, чтобы его статья была опубликована в деревенском листке в виде платного объявления. Статья действительно появилась, но предварявшая ее надпись «На правах объявления» жгла сердце автора как унизительное клеймо.
Озаглавив статью «Страна пожирает своих героев», Пинес первым долгом обрушивался в ней на исследователей, называя их «пустомелями», которые «проституируют высокую идею», а затем делился с читателями собственными воспоминаниями.
«Во время обследования местности мы наткнулись на могилы немецких колонистов, которые когда-то пытались создать здесь свое поселение, но умерли от малярии. Потом мы встретили старого араба, который пахал на паре быков.
— Ты страдаешь от малярии, у тебя бывает лихорадка? — спросил я его.
— Нет, — сказал он. — Вы, когда поселитесь, будете четыре года воевать, потому что ваша кровь восстанет против вас. А когда проболеете четыре года, те, кто выживет, уже болеть не будут.
— А дети у вас умирают часто? — спросил я.
— Да, — сказал он. — Старики живут, а дети — их забирает к себе Аллах.
Через год после этого лихорадка забрала у меня мою жену, мою Лею. Ее и двух зародышей, что были у нее внутри. Двух безгрешных близняток, которые так и не увидели солнечного света. И вот, „грехи мои вспоминаю я ныне“: я хотел покончить с собой, но товарищи выхватили у меня из рук ружье. Моя жена и мои дочери стали жертвами тех самых болот, которых якобы не было в Изреельской долине».
В деревне немедленно возродился давний спор насчет пинесовского ружья.
— Чего он опять морочит голову со своим ружьем? Он забыл его дома, — сказал Мешулам, которому показалось, что статья Пинеса отвлекает общественное внимание на второстепенные вопросы.
— Рылов вытащил из его ружья боек, — сказал Левин.
— Тебя тут вообще еще тогда не было, — сказали Левину.
— Эта Лея Пинес имела делишки с Рыловым, — сказала Рива Маргулис.
— Эта проститутка никогда не умирала от малярии, — сказала Тоня Рылова. — Она умерла от пещерной лихорадки.
— Кому положено знать, тот знает, а кому не положено, не знает. — Рылов на минуту высунул голову из своей отстойной ямы, чтобы глотнуть воздуха, тотчас снова нырнул в нее и исчез из виду.
40
Объявление Пинеса меня разволновало. Я впервые увидел слова знакомых мне историй, разостланные перед таким огромным множеством глаз. Я снова глянул на голубую гору, высматривая тень Шифриса, зелень глаз дяди Эфраима, блеск рогов Жана Вальжана. Но всякий раз, когда я упоминал об этой троице, Ури начинал издеваться надо мной, допытываясь в своих насмешливых письмах, как я думаю, взвалит Эфраим на себя также и Шифриса или же это Шифрис взвалит себе на плечи и Эфраима, и Жана Вальжана.
Статья Пинеса вызвала некоторый интерес в деревне и окрестных поселениях, но та общественная буря, которую он рассчитывал поднять, так и не взбушевала.
Мешулам, озлобленный и горький, как листья терновника, мрачно бросил: «Я вас предупреждал. Нужно предпринять такие шаги, которые всколыхнут всю страну».
Запершись в своем «Музее первопроходцев», он уселся среди древних качалок для теста, стиральных досок, закопченных ламп, глиняных горшков, сит и решет, маслобоек, мельничных жерновов и керосиновых инкубаторов и стал обдумывать новый проект. Он решил воспроизвести наши болота и историю их осушения, в надежде, что люди со всей Страны сойдутся смотреть на это представление.
