Сегодня Аккерман похоронен на моем кладбище — шестой ряд, семнадцатая могила, а его пищевая машина валяется за кибуцным коровником. Сверкающая, забытая, немая. Несколько специалистов из Техниона[165], прослышав о ней, попытались привести ее в действие, но отчаялись. Ни одному человеку, кроме Аккермана, так и не удалось извлечь из нее «продукт», так же как дерево возле нашей времянки, на котором когда-то, по рассказам, одновременно росли абрикосы, лимоны, груши и айва, перестало плодоносить после смерти дедушки. Зеленое, хмурое и бесплодное, высится оно во дворе, и только растрепанные гнезда ласточек, эти нахальные нагромождения соломы и уворованных перьев, свисают с его ветвей.
Но Зайцер, ради которого все эти старики пришли к нам с визитом, нес бремя своих страданий в полном молчании и выглядел так, будто решил провести остаток своей жизни с максимальной осторожностью и воздержанием. Время от времени я отвязывал его и вел на кладбище. Там он стоял в прохладной тени деревьев и, даже если он случайно наступал на цветок со своей слепой стороны или выщипывал траву на лужайке, я никогда его не упрекал.
И помешательство Мешулама, похоже, тоже прошло. «Старый Циркин заболел той болезнью, от которой умрет», — сказал Пинес, и теперь Мешулам старался скрасить последние дни своего отца, пытаясь даже что-то делать по хозяйству. Но и у него уже тоже вызрела своя месть, сказал мне Пинес, в той же взволнованной глубине, под тонкой пленкой пшеничных полей и гладкой кожи лба, где вызревают всякие отмщенья.
За несколько недель до смерти Циркин-Мандолина вызвал меня. Он жил дома, категорически отказываясь идти в дом престарелых. «Не хочу я, чтобы эти молодые физиотерапистки выкручивали мне пальцы, а молодые врачи совали мне трубки в задницу!»
Циркин был раздражен и ворчлив и уже с трудом передвигался. Мешулам возил его с места на место в деревянной тачке, выстеленной пустыми мешками.
«Только такой бездельник может найти время возиться со старым отцом, — бурчал Циркин. — Нашел себе, наконец, достойное занятие».
Мешулам предложил купить ему коляску с электроприводом, из тех, в которых ездят старики в кибуцах.
«Не буду я разъезжать в колясках одесских гимназисток!» — объявил Мандолина.
Слабость и бессилие выворачивали его кости. Он уже не мог работать. Его благословенные поля, где росли отборные фрукты, кормовые травы, пшеница и хлопок, пришли в запустение. Вьюнок и дикая акация завладели его садами и покрыли их зловещим покрывалом одичания. Целые семьи полевых мышей, сбежавших от цианида с близлежащих полей, нашли себе здесь убежище и теперь регулярно совершали дерзкие набеги на соседние участки. Комитет несколько раз обращался к Мешуламу с категорическим требованием обработать свои поля и истребить мышей. Но Мешулам ничего не умел. Комитет обратился к Либерзону, и тот, почесав в затылке, припомнил, что вскоре после основания деревни ее посетил некий эксцентричный египетский агроном, который рассказал поселенцам, что мыши не выносят бобовых стручков. По указанию Либерзона участок Мешулама был окружен бобовыми посадками. Мыши, зачарованные непонятным заклятием, не осмеливались переступить эти границы. Они плодились и размножались, пока заграждения, голод, скученность и внутренние разногласия не привели к появлению у них клыков и не превратили их в хищных зверей, которые беспощадно истребляли друг друга. По ночам мы слышали хриплый мстительный вой победителей и предсмертные вопли раздираемых жертв, и Пинес объявил, что окруженный бобовыми заслонами участок Циркина превратился в эволюционный тупик и никакая новая мутация уже не спасет его обитателей.
Молочные коровы Циркина-Мандолины стонали от боли, терзавшей их переполненное вымя, пока старик, сидя в своей тачке, пытался втолковать своему сыну, как их доить. Мешулам никогда в жизни не держал коровьих сосков.
«Мы доили руками! — рычал старик. — Руками! А ты даже электродоилку включить не способен!»
«У нее воспаление вымени, идиот! Ты что, не видишь? Почему ты мучаешь эту несчастную душу?»
Артрит доводил Циркина до безумия. Его пальцы окостенели и искривились, как когти ястреба. Мозолистая кожа ладоней высохла и покрылась сетью трещин, которые углубились до мяса и причиняли ему страшную боль. Он не мог доить, подрезать деревья, играть на своей мандолине. Шорник Танхум Пекер рассказал ему, что когда-то в Крыму старые крестьяне лечили ревматизм пчелиным ядом. Утром я повез его к могиле Маргулиса. Циркин снял рубаху, с трудом поднялся, спустил штаны и долго стоял на солнце, опираясь на памятник и ожидая, пока скорбящие пчелы Маргулиса ужалят его. Тоня посмотрела на него с яростью, но ничего не сказала, только вынула изо рта обглоданный палец, встала со своего всегдашнего места и исчезла среди деревьев. Там, повиснув на ветках, точно гроздья плодов, прятались в густой листве деревенские дети — внуки и правнуки, которые сбежались посмотреть на голую задницу одного из отцов-основателей.
Изнывая от боли и нетерпения, Циркин кричал на пчел и размахивал руками, но все было бесполезно. Долгие годы тяжкой работы и игры на мандолине наделили его хорошим запахом, и пчелам он представлялся не грабителем, которого нужно ужалить, а, скорее, каким-то огромным, вкусно пахнущим соцветьем. Они садились ему на плечи, ползали по его спине и заду и не делали ему ничего плохого.
Через час он попросил, чтобы я отвез его домой. Морщины на его затылке и расщелина между ягодицами были забиты оранжевой цветочной пыльцой, которую нанесли туда пчелы. Бускила почистил его большой мягкой щеткой, помог ему снова надеть рубаху и перевязать ее веревочным поясом, а потом проводил нас до деревни.
Мы сидели втроем на кровати, под шелковицей. В летние дни Циркин выходил ночевать во двор, потому что жара выдавливала из стен дома проклятый запах духов его Песи, наполняя им комнаты, и этот запах безумно мучил носоглотку и принципы старика.
— Послушай, Барух, — сказал он мне. — Я долго не протяну, и я хочу, чтобы ты нашел мне хорошее место, рядом с твоим дедушкой.
— Ты его и так получишь, — сказал Бускила. — Ты не должен просить.
— Позволь мне говорить с миркинским мальчиком, — ледяным тоном сказал Циркин и переждал мгновение. Он всегда продолжал говорить только после того, как убеждался, что его слова услышаны. — Я хочу, чтобы ты похоронил мою мандолину вместе со мной, как ты это сделал Маргулису с его медом. Как хоронили всех этих маленьких фараонов — вместе с их игрушками из слоновой кости и навозными жуками.
— Хорошо, — сказал я.
— Не думай, что это так просто. После того как я перестал играть, Мешулам забрал ее к себе в музей.
Заставить Мешулама расстаться с исторической достопримечательностью было немыслимо, но Циркин все предусмотрел.
— На моем сеновале, на центральной балке крыши, в углу, лежит маленькая коробка. Пойди, принеси ее. Не беспокойся, Мешулам не увидит, он ходит на сеновал только по крайней надобности.
Я очистил коробку от голубиного помета и паутины и принес ее ему.
— Тут у меня внутри всякие старые бумаги и прочая чепуха, — улыбнулся Циркин. — Список покупок «Трудовой бригады» от июня тысяча девятьсот девятнадцатого года, письмо Ханкина ко мне и письмо Шифриса, которое пеликаны принесли из Анатолии десять лет назад. Только мы с Либерзоном знаем об этом, но он приближается, этот безумец, он уже близко.
— Отдать это Мешуламу?
Циркин посмотрел на меня, как на абсолютного идиота.
— Ни в коем случае! — воскликнул он. — Просто скажи ему, что он может получить эти бумаги взамен мандолины. Насколько я знаю моего болвана, он согласится. Это как раз то, что он любит больше всего, — бумажки. А мандолину забери и похорони вместе со мной, в том же гробу, чтобы черви играли мне под землей.
41
Через две недели, под покровом ночной темноты и без предупреждения, Зайцер порвал веревку, на которой был привязан, направился к дому Шломо Левина, подошел, поднял копыто, осторожно постучал им в дверь и отступил в сторону. Левин вышел и, увидев огромную тень мула, ринувшуюся на него из темноты, понял, что уже поздно. Наклонив голову, чтобы лучше видеть врага своим единственным глазом, Зайцер оскалил желтые зубы, впился ими в руку Левина и сдавил ее со всей той силой и ненавистью, которая еще оставалась в его старых челюстях. Он сжимал ее до тех пор, пока дряблые бицепсы порвались, хрупкая кость, что под ними, хрустнула, раскрошившись, и жидкая кровь белопиджачных банкиров запузырилась меж осколками и лоскутьями кожи. Левин даже закричать не успел. Он тут же потерял сознание, а Зайцер тихо растворился в ночи и вернулся к своей кормушке и своей смоковнице.
На рассвете Рахель увидела, что мужа нет в постели. Она выбежала во двор и обнаружила, что он лежит на траве, чуть слышно стонет и лицо его позеленело. Ее крики разбудили всю деревню, и Иоси повез раненого в больницу. Сначала подозревали, что в округе появилась новая гиена, но в полдень Авраам пришел в Комитет и признался, что это сделал его мул. Вызвали районного ветеринара, и тот, расследовав дело, распорядился застрелить Зайцера, как того требует закон.
