Что происходит в XII веке? По единодушному мнению историков, история наконец возобновляет свой ход после долгого перерыва. Именно тогда, и только тогда возникают «факторы», подготовившие Новое время! Какой «саспенс»! Долготерпение Истории находит соответствие в терпении историков: они бьются в предрассветной мгле, понемногу распутывая сплетение если не причин и следствий, то фактов. Историки эти весьма осмотрительны[119]: они не уверены, что мощные преобразовательные процессы XII века следует называть революцией. Их сдержанность объясняется тем, что в противном случае им придется изучать крестьянскую революцию – «восстание сервов», – направленную против рабского положения, и одновременно городскую революцию, повсеместно изменившую статус общества. Кто воспользуется ее плодами? Безусловно, король и королевская власть, а также государство (поначалу военно-феодальное). Однако тенденции, намеченные в XII веке, получат воплощение не сразу. Какое стечение случайностей и детерминант обусловило появление таких исключительных деятелей, как Бернар Клервоский, Сугерий, Абеляр? Как проследить задним числом рождение нового в ту эпоху, когда не видно места этого рождения, его «колыбели»? Бесспорно, вновь возросло значение городов. Но что ввели, что произвели города? Новое пространство. Позволяет ли такой ответ избежать методологических и теоретических затруднений, вытекающих из анализа одного лишь времени (исторического или считающегося таковым)? Возможно. Подъем средневековых городов следует рассматривать во всех его предпосылках и последствиях. Он предполагает наличие излишков в деревнях, позволяющих кормить городское население; кроме того, город организуется как рынок, а ремесленники обрабатывают материалы сельскохозяйственного происхождения (шерсть, кожу). Что влечет за собой возникновение корпоративных объединений общинного типа внутри городской коммуны. Члены подобных корпораций не имеют ничего общего с «пролетариями», и все же объединения выводят на историческую сцену коллективного рабочего, способного к «социальному» производству – производству для общества, то есть для города.
Папская власть защищается, контратакует, укрепляет позиции. Однако ее великий замысел – замена имперского государства, наследником которого провозглашает себя Римская церковь, на обширное церковное государство – не имеет успеха. Уже появляются первые ростки наций и национальных государств. Монастырская культура уходит в прошлое. Абсолютное пространство исчезает: оно дробится, распадается. Возникает новое пространство – пространство светской жизни, свободное от пространства политико-религиозного, от пространства знаков смерти и бестелесности.
Средневековый городской ландшафт прямо противоположен предшествующему пространству, пространству «мира». В нем множество ломаных линий, вертикалей. Он словно отрывается от земли, ощетинившись иглами скульптур. В противовес пагубной утопии подземного «мира» он провозглашает утопию благую, светлую, ясную; знание обретет независимость; оно будет не служить угнетающей власти, но способствовать становлению власти разумной. О чем говорят огромные соборы? По сравнению с прежними религиозными постройками они утверждают инверсию пространства. Они стягивают рассредоточенный смысл пространства к средневековому городу. Они в буквальном (и самом точном) смысле расшифровывают, де-криптируют: избавляются от крипт и криптического пространства. Новое пространство «декодирует» старое, но не довольствуется этим; оно его преодолевает, освобождается от него, возносится к свету. Побеждает, решительно и окончательно, то, что получило название «белая коммуникация»[120]. Иная коммуникация, черная, скорее проклятая, нежели сакральная, не исчезает. Она локализуется в подземной части общества, в потайных местах, вне прямых, фронтальных коммуникаций.
Двигателем и тормозом масштабного процесса выхода на поверхность выступает великолепная троица: Бернар Клервоский, Сугерий, Абеляр. Они неразделимы. Бернар, по сути своей «катализатор», пользуется доверием вельмож, его речи собирают толпы. Сугерий, деятель государства (королевского, военного и уже тогда «национального», ибо территориального), обдумывает и воплощает политические возможности. Место еретика Абеляра – в предельной точке вероятностей; он принадлежит мысли, ищущей опору и сотрясающей фундамент всего здания. Абеляр, наиболее успешный из всех, несмотря на внешнее поражение, подвергавшийся за свою ересь (под предлогом любовной истории) всевозможным гонениям и травле, позднее будет признан «человеком Нового времени».
В крипте Сен-Савена находятся приобретший символическое значение «прах земной» и изображения святых (Гервасия и Протасия), их поучительной жизни и мученичества[121]. Но свод церкви расписан картинами из библейской истории, из Ветхого и Нового Завета. Фрески свода создают картину, обратную криптическому пространству. Свод расшифровывает и отрицает крипту, раскрывая небу содержимое подземелий. Механизм взаимных образных отсылок Сен-Савена наглядно являет момент выхода на поверхность.
Э. Панофский в своей книге «Готическая архитектура и схоластика», демонстрируя связи между разными аспектами XII века, не ограничивается отсылкой к превратившемуся в банальность гегелевскому Zeitgeist – духу времени. Сама по себе идея аналогии между архитектурой и философией отнюдь не парадоксальна и не нова[122]. Э. Панофский не только определяет момент плодотворного взаимодействия между техникой и символикой[123], – в чем уже превосходит рационалистскую, механистическую, техницистскую, функционалистскую интерпретацию, данную Виолле-ле-Дюком (несмотря на его весьма глубокий анализ социально-исторического процесса)[124]. Собор нельзя объяснить через стрельчатый свод, аркбутаны и контрфорсы, хотя они являются его необходимым условием. Как нельзя его объяснить и порывом души к небесам или юношеским пылом новых поколений. Панофский идет дальше: он показывает гомологию (то есть нечто большее, чем аналогию) философии и архитектуры. Каждая из них по-своему целостна, но вместе они образуют единство, в рамках которого «проявляют» и проясняют друг друга – как вера проявляется через разум. Кому из них принадлежит первенство? Философии. Ибо вопрос о первенстве здесь уместен. Схоластика породила определенный образ мысли, habitus, а следовательно, modus operandi, проистекающий из modus essendi, смысла существования. Habitus архитектора непосредственно вытекает из провиденциального разума, который в эту эпоху задает единство истины – то есть единства разума и веры, получившего высшее воплощение в «Сумме теологии»[125]. Пространственная организация готической церкви будет соответствовать организации этого великого трактата или, вернее, «воспроизводить» ее: согласование противоположностей, триединство целого, сбалансированность общей структуры по принципу единообразия частей и частей этих частей[126]. Согласно Э. Панофскому, вывести из абстрактной репрезентации (единства гомологичных частей, которое само аналогично единству божества – единому в трех лицах и тройственному в едином) ментальное пространство, пространство умозрительного построения («Сумму теологии»), а из ментального пространства – пространство социальное (собор) не составляет труда. Это пространство порождает и тем самым производит сам акт божественного творения. Только человек, наделенный великой верой, способен не испытывать в нем стеснения. Вот наглядный пример злоупотребления понятием производства: непродуманного его использования в отрыве от всякого содержания и контекста. За счет наукообразных терминов – структурное подобие, «поиск геометрического места символической выразительности, свойственной данному обществу и данной эпохе»[127] – мысль отождествляется с божественным производительным актом. Замена слова «творение» на слово «производство» открывает возможность для этой занятной подстановки – и в то же время для самого оголтелого, примитивного идеализма и спиритуализма! Ничего само собой разумеющегося в такой замене нет.
Э. Панофский попытался установить главный принцип единства. Но почему этим принципом выступает habitus, а не intuitus? И тот ли это самый габитус, «навык», который Аквинат определяет как человеческое «внутреннее начало», предполагающее «некоторое действие того, кто обладает, и претерпевание того, чем он обладает»[128], то есть как качество, не существующее отдельно от человека (отсюда связь с habere, «иметь» и habitare, «обитать»)? Именно в этом отличие габитуса, навыка, от «привычки». Каким чудом учение может содержать габитус (ментальный навык) и modus operandi, способные породить несколько частных схем – схему письма, искусства, музыки?.. За всей этой спиритуалистской галиматьей кроется конкретное интуитивное прозрение – ощущение единства и единого производства. На самом деле Э. Панофский раскрывает (или в его книге раскрывается) идею «визуальной логики»[129]. Что он под этим понимает? Что церковное здание освещается и возносится ввысь, что нефы уже не выглядят узкими и мрачными, как в так называемых романских церквях, что стены становятся более легкими и больше не несут на себе всю тяжесть здания, что столбы и колонны вместе с колонками и нервюрами устремлены к своду, что возникает витраж и витраж становится искусством. Более того: что схоластический ум допускает и даже требует двоякого прояснения – прояснения функции посредством формы и прояснения мысли посредством языка[130].
