Винсент слишком быстро осознал, что взялся за явно нелюбимое дело – похоже, творческая составляющая внутри него уже была достаточно сильна и начинала безудержно рваться наружу, напрочь вытесняя коммерческую. Толчком же к принятию решения стали неудачные любовные переживания, подтолкнувшие его к окончательному отказу от карьеры торговца. Отвергнутая любовь, которую легко переживают менее впечатлительные и более экстравертированные молодые люди, сломила Винсента и усилила его отторжение от общества. Он судорожно искал новое ремесло, которое, с одной стороны, было бы духовным и позволяло бы жить в себе, а с другой – максимально приближало его к творчеству. В возрасте двадцати трех лет после тягостного решения он писал брату: «С чего теперь я должен буду начать, мне, право, неясно». Отец-священник и мать-домохозяйка, с которыми духовная связь была давно и безнадежно потеряна, не могли указать запутавшемуся юноше сколько-нибудь важный в его понимании путь, окружение как таковое вообще отсутствовало. Именно возрастающее желание самому создавать наряду со смутным чувством вины перед разочарованными родителями привели Винсента к мысли стать проповедником, пока он не окунулся в религию и не потянул этот перегруженный воз со странным упрямством вола, пока все его естество не начало сотрясаться от лживости и показной бравады религиозного.
Совершенно очевидно, что крайности, в которые впадал будущий художник при обретении каждой последующей микро-цели-идеи, позволяли ему в короткий срок разобраться в их сути и отказаться от решения реализовать какую-либо из них. Удивительно тонкое восприятие, которое присутствовало у будущего мастера из-за ранних детских переживаний и вынужденного одиночества, с силой выпущенного пушечного ядра толкало его на поиск все новых идей, которые могли бы стать достойными заменителями друзей и любви, а также удовлетворить его чувствительность, заставить забыть про душевные крушения, которые он уже пережил. Эта необычная чувствительность, переполнявшая Ван Гога в течение всей его жизни и выливавшаяся то в беспрерывные потоки писем родителям и брату, то в сумбурные, мало поддающиеся логике решения, во многом определила всю его судьбу.
В двадцать пять лет Винсент все еще не определился относительно своей миссии, но уже с уверенностью провидца отвергал устоявшиеся критерии и не считал необходимым полагаться на учителей. Примерно в этом же возрасте он сознательно начал выполнять первые эскизы, причем не по требованию наставников, а в порыве собственных желаний. Он все еще искал свою дорогу.
Еще несколько лет было потрачено в мучительных, отчаянных поисках себя: пытаясь то работать приказчиком в книжной лавке, то получить образование богослова, то стать миссионером, Винсент пребывал в состоянии ожесточенной внутренней борьбы. Итог всякий раз был одинаков: все заканчивалось жуткими разочарованиями и полным смятением. Работая в книжной лавке, Винсент посвящал время приобретению знаний, а не торговле; на богословских занятиях он часто ловил себя на непроизвольной тяге к рисованию, а нищета и горе шахтеров, которым он пытался нести слово Божье, потрясли Ван Гога настолько, что вкупе с чванливыми религиозными наставниками, не захотевшими понять его самоотверженность при исполнении миссии, навсегда отвратили его от Бога. Правда, одно приобретение этого печального периода жизни Винсента Ван Гога было неоспоримым: скованный окаменелым льдом фрустрации, находясь на грани душевного срыва, он нашел спасительный выход для своей туманящейся психики – рисование. Это освобождало мозг от мрачного напряжения, одновременно наполняя существование таинственным и умиротворяющим смыслом.
Именно в жестокой атмосфере угольных копей под Брюсселем он сознательно приступил к овладению мастерством художника, а свою комнатку проповедника превратил в мастерскую. На двадцать седьмом году жизни Винсент начал переосмысливать свою роль и снова решился изменить цель своего пребывания на земле. Но его жизненная стратегия при этом оставалась прежней – работать с утра до ночи, предаваясь делу с маниакальной страстью сумасшедшего. Идея посвятить себя искусству все больше овладевала им, заполняла, как чистый воздух, прибывающий через открытое окно некогда наглухо закупоренной комнаты. Сыграло тут свою роль и ободрение со стороны некоего священника Питерсона, время от времени писавшего акварелью. Надо отметить, что Ван Гог с самого начала своей сознательной деятельности больше делал ставки на книжные авторитеты, чем на живых людей. Он беспрерывно «подпитывался» учениями философов и мудрецов, что позже сыграло значительную роль в формировании художника-отступника. Мысленно Винсент ставил себя в один ряд с мессиями – он всегда жаждал очень больших высот, его раздражала даже сама мысль о жизни смиренного обывателя с пресным набором мирских потребностей. Теперь же потерянная было вера в себя начала медленно возвращаться – вулканическая энергия жизни нашла свой спасительный кратер. Но все-таки вспышки депрессии, вызванные по большей степени неспособностью Ван Гога найти баланс между внутренним душевным состоянием и его внешним выражением, преследовали его всю жизнь, словно неутомимая зловещая тень, от которой не избавиться.
Лишь с приближением к тридцатилетнему возрасту, в котором Винсент, по его собственному признанию, уже чувствовал себя стариком, он нащупал ту нить, которой суждено было переродиться в великую идею и дать жизнь новому титану. Немалую роль в принятии Винсентом решения сыграл визит брата, который был едва ли не единственным родным существом на протяжении всей жизни художника-мучен и ка. Уже несколько раз ошибавшийся с выбором, Ван Гог опасался новой ошибки, и ему нужна была поддержка, немного ободрения именно в самом начале нового пути. Он знал наверняка, что такой поддержки он никогда не получит от родителей, относившихся к нему как к болезненному, несчастному существу, не оправдавшему их надежд. Семья становилась все более чуждой. Но только не брат Теодор. Он был единственным другом детства и остался им почти до последнего часа Винсента, и чем больше трудностей выпадало Ван Гогу, тем более ответственным был чуткий Тео. Он прибыл незамедлительно.
Безоговорочно одобренная братом, это действительно была обрамленная в четкие рамки идея, окончательное и бесповоротное решение жить. «Мне кажется, что я страшно богат, но не деньгами, а тем, что я нашел свою работу, что у меня есть что-то, чему я отдаюсь и сердцем и душою, что наполняет мою жизнь содержанием и смыслом», – цитирует письмо тридцатилетнего восторженного Ван Гога Антон Ноймайр. Действительно, испытывал ли кто-нибудь еще столь трепетную радость от одного только принятия решения? Ликование будущего художника лишний раз свидетельствует о том, что для Ван Гога определяющим был выбор идеи – в собственной воле для ее реализации он не сомневался.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
