которым стала школа, когда по этой самой дороге пришли гальты, с убийством на уме. Или, до этого, о траурных комнатах для мальчиков-сирот.
Ванджит содрогнулась. Ее лицо побелело. Маати высвободил руку и принял позу, которая выражала опасение и предлагала поддержку. Ванджит покачала головой.
— Он никогда не был снаружи, — сказала она. — Он в первый раз уехал из дома.
— Быть может он боится, — сказал Маати. — Это пройдет.
— Нет. Хуже, на самом деле. Он счастлив. Он очень счастлив, что мы уехали оттуда, — сказала Ванджит тихим усталым голосом. — Все то, что мы говорили о борьбе, о том, как удержать его. Все это правда. Я всегда чувствую его в своем сознании. Он никогда не перестанет вырываться.
— Такова природа андата, — сказала Маати. — Если хочешь, мы можем поговорить о том, как облегчить твою ношу.
Ванджит отвернулась. Ее губы побледнели.
— Нет, — сказала она. — Все будет хорошо. Просто сегодня более трудный день, чем обычно. Мы найдем другое место, в котором о вас позаботятся, и все будет хорошо. Но когда придет время пленить Ранящего, есть кое-что, что я сделаю иначе.
— Будем надеяться, что это время не придет, — сказал Маати.
Ванджит задвигалась, ее глаза на мгновение расширились, на губах появилась нежная, почти кокетливая улыбка.
— Конечно нет, — сказала она. — Конечно не настанет. Эя-тя все сделает замечательно. Я просто подумала вслух. Это ничего не значит.
Маати кивнул и откинулся назад. Его толстая одежда смягчила голое дерево заднего борта повозки. Ящики и сундуки стонали и двигались на привязи. Маленькая Кае и Ирит начали петь, остальные медленно присоединились. Все, за исключением Ванджит и его самого. Он дал глазам закрыться, оставив только узкие щели, и продолжал смотреть на Ванджит сквозь искажающую решетку ресницы.
Андат опять стал извиваться и завыл, лицо Ванджит стало жестким и спокойным. Она посмотрела на Маати, но тот сделал вид, что спит. Остальные, увлеченные песней и дорогой, не видели, как она вынула Ясность-Зрения из плаща и уставилась на него. Крошечные ручки замахали, мягкие ножки закрутились. Андат издал низкий злой звук, и лицо Ванджит затвердело.
Она тряхнула существо, достаточно сильно, чтобы заставить непропорционально большую голову откинуться назад. Крошечный рот сложился в гримасу потрясения, андат завыл. Ванджит посмотрела кругом, но никто не видел маленькую сцену насилия, произошедшую между ними. Она опять прижала андата к себе, воркуя и медленно раскачиваясь взад и вперед, пока тот хныкал и вырывался. Слезы отчаяния потекли по ее щекам. Она вытирала их рукавом.
Маати спросил себя, как часто такие сцены происходили раньше, никем не замеченные. Много лет назад он сам заботился о ребенке и сейчас понимал, что такое разочароваться в нем. Но здесь было что-то другое. Он подумал о том, что произошло бы, если бы ребенок возненавидел его и захотел бы освободиться. Ванджит вложила в Ясность-Зрения все желания, преследовавшие ее, и весь гнев, поддерживавший ее; но существо делало все, чтобы убежать Один раз ее предала жестокость этого мира, а сейчас — собственное желание, облеченное в плоть.
Наконец у нее есть ребенок, который преследовал ее в снах. И он хочет умереть.
В его памяти ожили слова Эи: «Почему мы никогда не думали, сможем ли делать добро, имея в руках такие орудия?»
Глава 19
Предместья теснились вокруг больших городов Хайема, маленькие центры торговли и земледелия, правосудия и лечения. Мужчины и женщины могли прожить всю жизнь под номинальным управлением хая — а сейчас императора — и никогда не появиться в самих городах. У них были суды, дорожные налоги, кузнецы и владельцы конюшен, постоялые дома, дома для утех и общие луга для совместного пользования. Он видел их всех, много лет назад, когда был посыльным. Это были города Хайема в миниатюре, и сейчас, проезжая по ним с стражниками, сыном и безбилетной пассажиркой, гальтской девушкой, Ота увидел, что его страхи стали реальностью.
Там, где на улицах должны были играть дети, царило молчание. С веток старых деревьев, затенявших общественные луга, свисали большие качели, сделанные из веревок и деревяшек, никто из детей не соревновался, кто взлетит выше. Когда Ота был ребенком, видевшим не больше двенадцати зим, он отправился бродить по дорогам, конкурируя с мальчиками предместий за любую маленькую работу. Сейчас, въезжая в любое предместье, он сразу видел то, что можно было сделать: поломанные соломенные крыши; изгороди и каменные стены, которые надо было ремонтировать; цистерны для воды, заросшие тиной и сорняками — эти требовали крепкой спины и энергии юности. Но не было ни мальчиков, ни девочек; только мужчины и женщины, чьи улыбки несли смутную постоянную печаль. Листья деревьев, ставшие коричневыми и золотыми, падали на землю. Долгие ночи, тронутые морозом рассветы.
Мертвая страна. Он знал это. И напоминание не доставило ему радости.
Они остановились на ночь на постоялом дворе, притаившимся в лесистой долине. Стены из обожженного кирпича покрывал толстый ковер из плюща, который осенний холод сделал коричневым и ломким. Новости о нем и его миссии волной катились перед ним и делали невозможным тайное расследование. Хозяин прибрался во всех комнатах еще до того, как они узнали, что собираются остановиться здесь, убил своего лучшего теленка и приготовил горячие ванны на случай, если Ота может остановиться у него. Сидя в эркере комнаты, которая могла бы вместить дюжину людей, Ота чувствовал, как его мышцы расслабляются, медленно и не до конца. Учитывая то, что припасы они везли на паровых повозках, а люди по очереди ухаживали за печами или скакали, до Патая оставалось не больше двух дней пути. Без гальтских машин путь занял бы четыре-пять дней.
Низкие облака заслонили луну и звезды. Ота закрыл ставни, спасаясь от холодного ночного воздуха, но в комнате темнее не стало. Большая медная ванна, которую приготовил хозяин, сияла в свете очага. Глиняный кувшин с мылом, стоявший рядом с ней, наполовину опустел, зато Ота почувствовал, что у него есть кожа, не спрятанная под слои грязи и пота. Одежды путешественника исчезли, и он выбрал простой наряд из чесаной шерсти, обрамленной шелком. Голоса стражников поднимались снизу, проникая через пол. Песня, патриотическая и непристойная, и барабан, который бил не в такт. Ота встал на босые ноги и вышел на лестницу. Никакой слуга не пробежал мимо, и Ота обратил внимание на их отсутствие.
Даната не было ни среди стражников, ни снаружи, среди лошадей. И только когда Ота подошел к комнате, отведенной для Аны Дасин, он услышал голос сына. Комната находилась
