э…
— Племенных кобыл, — сказал Ота. — Я хорошо помню ее слова.
— Да, она так и сказала, — согласился Данат. — Эя воспринимает твой план как приговор: никто из этих женщин не имеет значения. Она сама не имеет значения. Если проблемы Империи можно решить, привезя способные рожать матки, значит для тебя в женщинах важны только дети, которых они могут иметь.
— Но если нет детей, то не может быть…
Данат задвигался в своем кресле и положил руку на рот Оты. Глаза парня были темными, на губах играла полуулыбка, которую часто носила Киян.
— Ты должен выслушать меня, папа-кя. Я не говорю, что она права. Но я и не говорю, что она неправа. Я говорю, что Эя любит людей и ненавидит боль. Если она и поддерживает дядю Маати, то только для того, чтобы снять боль, не для…
Данат указал на шторы, имея в виду мир, лежавший за ними. Поленья в очаге потрескивали, тянул песню единственный сверчок, возможно последний оставшийся в живых перед наступающей зимой, он пел в контрапункт тикающим часам. Ота потер подбородок, его ум крутил слова сына, изучая их с разных сторон, как ювелир рассматривает драгоценный камень.
— Она может быть частью этого, — сказал Данат. — Мне кажется, что ты совершенно прав, пытаясь найти ее. Но поэт, которого мы ищем? Это не она.
— Хотел бы я быть уверенным в этом, — проворчал Ота.
— Ну, начни с того, что перестань быть уверенным, что это она, — сказал Данат. — И, если я прав, мир сам пронесет тебя по остатку пути.
Ота улыбнулся и положил ладонь на голову сына.
— Когда ты успел поумнеть? — спросил он.
— Ты бы давно это увидел, если бы не был так занят и не чувствовал ответственность за все это, — сказал Данат. — Ты хороший человек, папа-кя. И мы делаем то, что можем, даже в эти невиданные времена.
Ота дал руке упасть. Данат улыбнулся. Сверчок, где бы он ни был, замолчал.
— Иди, — сказал Данат. Пора спать. Завтра нам долго ехать, а я устал.
Ота встал и сложил руки в позу подчинения приказу. Данат хихикнул; потом, когда Ота добрался до двери, он уже стал серьезным.
— Кстати, спасибо тебе за то, что ты сказал об Ане, — сказал Данат. — Ты был прав. Мы не относились к ней с тем почтением, которое она заслужила.
— Мы все делаем такую ошибку, время от времени, — сказал Ота. — Я рад, что это ошибку мы можем исправить.
Возможно и мою, подумал он. Где-то внутри возникла ужасная и радостная мысль, что возможно — возможно! — все это может закончиться без страшного жертвоприношения, которое он не переживет. Он даже не подозревал, насколько пытался ожесточиться в ожидание того, что ему придется убить собственную дочь; не подозревал, насколько плохо ему будет, пока он это устраивает.
Он заполз в кровать. Данат, безусловно, облегчил вес, гнувший его вниз. Поэт — не Эя. Слепота — не ее рук дело, она не такая. Андата, скорее всего, пленил Маати или какая-нибудь другая девушка. Та, которую он может, собравшись с духом, убить. Он закрыл глаза, обдумывая, сможет ли он избежать силы андата, если она обратится на него. Страх вернется, он был уверен. Но сейчас, в это мгновение, он может позволить себе роскошь больше бояться потерь, чем цены победы.
Они выехали еще до зари, нагрузив паровые повозки деревом и углем, пополнив запасы воды и заменив лошадей на хорошо отдохнувших животных; в воздухе остро пахло снегом. Они двигались быстрее, чем ожидал Ота, не останавливаясь, чтобы поесть или отдохнуть. Он и сам, в свою очередь, заботился о печи на бо́льшей паровой повозке, присматривая за тем, чтобы хватало угля и горел сильный огонь. Если стражники и удивлялись, видя, что император работает как обыкновенный рабочий, они ничего не говорили. Двое посыльных проскакали на восток, но ни один из них не нес письмо от Идаан. Зато их нагнали трое других, которые принесли письма для императора от половины двора в Сарайкете и Утани.
Ночь застала их на верхушке последнего подъема; отсюда открывалась широкая дорога в западные долины. На горизонте сверкал Патай, похожий на скопление звезд. Стражники установили палатки, развернув слои кожи и меха и повесив их на парусину. Ота сидел у печи, читая письмо за письмом. Шелковые нити, когда-то зашивавшие бумагу, кучей валялись у его ног. Вокруг лежал свежий снег, хотя небо прояснилось. Холод и дневная работа утомили его, суставы рук болели, глаза устали, было трудно сосредоточиться. Он боялся, что закрытые, лишенные воздуха палатки и боль сделают лежавшую перед ним ночь почти такой же неприятной, как и мелкая дворцовая политика.
Письмо за письмом хвалило или критиковало его за решение уехать. За время его отсутствия стало ясно, что Совет Хайема является ужасной ошибкой или непревзойденно мудрым поступком, и автор письма, кем бы он ни был, лучше справился бы с работой в нем, чем те, кого назвал Ота.
Баласар Джайс, единственный гальт в совете, настаивал на отправке кораблей в Гальт со всей едой, которую можно выделить, а также людей, которые могли бы стать поводырями и руководителями для слепых. Остаток совета разделился, и треть из них написала Оте, прося высказать его мнение. Эти письма Ота отправлял прямо в огонь. Если бы он собирался отвечать на каждый трудный вопрос с дороги, он бы не стал создавать совет.
От Синдзя не было ни слова. Как и из Чабури-Тана. Баласар, писавший при помощи секретаря, опасался самого худшего. Это письмо Ота сунул в рукав. Не было никакой причины его хранить. Он ничего не мог сделать, чтобы как-то повлиять на эти события. Но не мог заставить себя уничтожить что-то, связанное с Синдзя, в тот момент, когда судьба его старого друга висела на волоске.
За спиной прозвучали неуверенные шаги. Ана Дасин шла по широким доскам к печи. Волосы распущены, голубое платье, отороченное золотом. Серые глаза обыскивали темноту.
— Ана-тя, — сказал он, приветствуя и, одновременно, предупреждая, что он здесь. Девушка слегка вздрогнула, но потом неопределенно улыбнулась.
— Высочайший, — сказала он, кивнув почти в его сторону. — Это… Я хотела бы узнать, Данат-тя с вами?
— Он пошел за водой вместе с остальными, — сказал Ота, бессмысленно кивая на тропинку, которая вела к колодцу пастуха. — Он вернется через пол-руки, как мне кажется.
— О, — сказала Ана, ее лицо вытянулось.
— Я могу чем-нибудь помочь?
Видеть борьбу на лице девушки казалось чуть ли не большим вторжением в ее личную жизнь, чем предыдущее подслушивание. Поколебавшись, она вытащила что-то
