Когда-то, рассуждая об “Архипелаге ГУЛАГ”, Лидия Чуковская написала, что семью частями своей книги Солженицын возвел величавый памятник запытанным на следствии, расстрелянным в подвалах, умерщвленным на этапах и в лагерях. Воспользовавшись ее мыслью, думаю сегодня, что четырьмя частями своей книги (перед нами — третий, предпоследний том терезинской эпопеи) супруги Макаровы создали свой скорбный и величавый памятник одному из самых фарисейских плодов недосгнившего человеконенавистнического “древа” — показательному транзитному лагерю Терезин на чешской земле. Механизм существования этого “подарка фюрера евреям”, колоссальной “потемкинской деревни”, точнее, “потемкинского города”, управлявшегося еврейским Советом старейшин под контролем немецкой комендатуры, был столь отлажен и продуман4 , что Адольфу Эйхману и в страшном сне не могло увидеться подобное разоблачение. Читателю следует знать, что к концу войны, после изнурительного труда, болезней и постоянной отправки в лагеря уничтожения, в Терезине осталась в живых примерно пятая часть всех заключенных.
В том или ином виде следы терезинской жизни в разное время становились доступными широкой общественности (выставки, фильмы), но, очевидно, лишь настоящий четырехтомник свел все воедино, и стержнем этой скорбной истории стало, как это ни парадоксально, не слово “смерть”, но — “жизнь”. Эпопея-исследование “Крепость над бездной” — это сведенная воедино история интеллектуальной жизни в знаменитом концлагере-гетто.
Макаровы исследовали “лекционную тему” жизни Терезина, воспользовавшись сохранившимися текстами, конспектами и документами лагерного Отдела досуга (по-немецки — Управления свободного времени). И хотя по нацистским законам евреям в Терезине было запрещено учиться, после обработки всех документов оказалось, что в лагере существовал настоящий виртуальный университет — со всеми мыслимыми и немыслимыми факультетами.
Вот немного статистики (она у Макаровых “работает” иной раз едва ли не сильнее основных архивных текстов): слово “жизнь” встречается в названиях лекций 107 раз, в то время как слово “смерть” — всего только 7, да и то когда идет речь о деятелях прошлого, умерших своей смертью; из 520 лекторов 347 умерло, из них 37 — в Терезине и 310 — в лагерях уничтожения или на пути в них; самому старому лектору было 85 лет, а самой юной — 17, она читала доклады по психологии; 266 из 520 лекторов имели докторскую степень, 14 были раввинами.
Из вереницы цитат-высказываний, вводящих в книгу (раздел называется “Университет страдания и страстей”), видно, что лагерь не был умиляющим душу сообществом людей, сплоченных братством во имя жизни: “Добрых здесь угнетают, злые же всегда и везде устраиваются. Лучше они здесь не становятся, только хуже. <…> Терезин — это выродок, плод горячечной фантазии национал-социалистического монстра, механизм угнетения и террора, работающий с удвоенной силой благодаря еврейскому самоуправлению. Бескорыстна здесь одна смерть. Она стоит жизни, а жизнь здесь ничего не стоит” (д-р Норберт Штерн). Но тут же говорит некий Арношт Рейзер: “Лекции были живыми, будили мысль. <…> Мы понимали, что все здесь временно, что может не быть никакого продолжения, одна-две лекции — и лектор или слушатели пойдут на транспорт. И это невероятно стимулировало. Лекции были событием, а не рутиной, как в нынешнем учебном заведении”.
По этой книге получается, что терезинский “университет” свыше трех лет работал более чем интенсивно, что люди учились и учили других, а потом их грузили “на транспорт”, а потом прибывали новые… И я все думаю — что они решили для себя? Зачем эти трепыхания, ведь шансов — почти ноль (ну если, конечно, ты не помогаешь всемерно своему и нацистскому начальству “пасти стадо” — тогда чуть больше нуля). Что они думали? “Пока жизнь идет — надо жить” — может быть, так? И жить изо всех сил?
Здесь и беллетризованные “Экскурсии по архитектурным памятникам Терезина”, и планы по устройству — трудно представить! — лагерного варьете, и переустройство чердаков под лекционные залы и богослужения. Сложилась и поразительная социология, посвященная желательным для терезинцев темам будущих докладов: религия и этика, спорт, история, музыка, правоведение…
Отдельного разговора заслуживает деятельность пожилого немецкого журналиста Филиппа Манеса (на фотографии 1918 года — типичный кайзеровский вояка с закрученными усами и уверенным взглядом), основавшего в Терезине лекторско-театральную группу: от истории Германии до темы “Юмор в Терезиенштадте”. Он вел дневники, которые уцелели. По некоторым записям ни составители, ни я, читатель, так и не смогли понять: он что, действительно верил, что “транспорт” — это отправка в рабочие лагеря, “в рейх на подмогу Германии”? Или боялся, что его записи могут попасть в гестапо?
Все тома “Крепости над бездной” структурированы почти по коллажному принципу — архивные документы перемежаются здесь с портретными новеллами и отчетами о встречах с выжившими терезинцами. Методично, человек за человеком, Елена Макарова разыскивает и объезжает их, записывает на аудиопленку и снимает на видео, ведет обширную переписку. Иной раз, как я вижу, вопросов только прибавляется.
В конце книги, перед девяностостраничным “Лекториумом” (краткие биографии лекторов и списки лекций), приводятся семь откликов на английское издание этой книги, вышедшее в начале нового века. Американский профессор Эдит Крамер полагает, что “Крепость” должна изучаться как пособие по истории культуры и нравственности прошлого века. “С другой стороны, — заканчивает она свой отзыв, — это — личная трагедия столь многих блестящих людей, которые, возможно, улучшили бы наш мир, останься они в живых”.
Утешиться, наверное, действительно нечем: некоторые выжившие терезинские узники кончали с собой и в конце 90-х годов. Но — разве не продолжились они в этой книге-памятнике, не воскресли на ее страницах, “возможно, улучшая наш мир”, который, увы, не готов и не хочет останавливаться на краю той самой бездонной ямы? Так что, может быть, терезинская эпопея когда-нибудь станет частичкой какой-то новой, необходимой этому миру крепости над бездной5 .
С. В. Житомирская. Просто жизнь. М., “Российская политическая энциклопедия” (РОССПЭН), 2006, 600 стр.
Назвать столь честное, откровенное и одновременно страстное описание своей судьбы “Просто жизнь” — уже поступок. Но ведь действительно “просто жизнь” человека, родившегося за год до воцарения семидесятилетнего режима и ушедшего на его закате. И все эти годы относящегося к себе и своему труду с предельной трезвостью. Но — не поддавшегося искушению задним числом “переписать” или по крайней мере затушевать свое становление и развитие. Этот жизненный путь включал в себя и определенные иллюзии, и необходимое в своем профессиональном деле “технологическое лавирование”, направленное, впрочем, только и исключительно в сторону того, что В. И. Вернадский называл “научной верой”. Многолетняя заведующая рукописным отделом “Ленинки”, пережившая пять директоров этого госучреждения, Сарра Владимировна Житомирская была легендой.
Свою вступительную статью “О роли личностей в истории России XX века” соратница и “совопросница” Житомирской М. О. Чудакова закончила горьким и проницательным замечанием о том, что в перестроечные годы6 никто “из приличных историков, филологов или архивистов” не пошел руководить раскаленным добела отделом. “Никто не захотел, выражаясь старинным слогом, послужить отечеству”. “…Я буду самой последней в череде тех, — пишет Чудакова, — кто добром вспоминает советское время в сравнении с сегодняшним. Но одна черта той реальности, похоже, поистерлась, если не утрачена вовсе. По крайней мере она исчезла со шкалы ценностей, а это опасно — как реальный шаг к исчезновению, поскольку то, что не считается в референтной части общества добродетелью, может и впрямь стремиться к исчезновению. Я говорю об этой вере в то, что ты должен действовать и что твои действия реально воздействуют на историко-общественную ситуацию — даже если она всем или почти всем кажется этому воздействию не поддающейся”. Думаю, что эти слова — ключ к книге — откровенной, нелицеприятной и стоической. Профессиональное дело Житомирской было разрушено тогдашними бесчисленными молчалиными точно так же, как разрушаются подобные личные усилия молчалиными сегодняшними. Увы, и тогда и сейчас они были и есть часть власти — тех, от кого исходят “решения”, но не инициативы. Я уж не говорю о видимых и невидимых погонах на плечах у многих из них.
Однако человек работает до конца, какой бы лед ни падал ему на голову с казенных крыш, пусть даже и в летнее время. Скажем, наблюдая в течение трех лет деятельность нынешнего директора Института искусствознания Алексея Ильича Комеча, я мог бы говорить о том, что некое невидимое трудовое братство деятельных интеллигентов, которых мыслящие люди все чаще называют “уходящей натурой”, все-таки еще существует.
