Я не могла воспрепятствовать Марте в отправке безжалостного письма, и все же мне казалось, что удар может быть смягчен, так что я приложила свою утешительную сопроводительную записку.
15 декабря 1852 года
Уважаемый сэр!
Безмерно сожалею о словах, употребленных моим отцом. Нахожу его послание таким жестоким, и несправедливым, что не могу не добавить к нему пару фраз от себя. Хотя Вы не должны ожидать от меня чувств, равных по силе тем, которые Вы выразили вечером понедельника, поверьте, я не разделяю любых мнений, причиняющих Вам боль. Желаю Вам добра и надеюсь, что Вы сохраните мужество и силу духа.
С уважением, искренне Ваша, Ш. Бронте.
Мне было неизвестно, облегчила ли моя записка хоть немного горе викария. Следующие несколько недель он почти не выходил из своих комнат, намеренно избегая встреч со мной или отцом. Иногда он гулял с Флосси, но мы все равно его не видели, поскольку Флосси за долгие годы привык каждое утро самостоятельно бегать к дому церковного сторожа. Мистер Николлс выполнял свои основные обязанности, но попросил мистера Гранта на время подменить его в церкви. Рождественский ужин мы с папой провели в тишине; мистер Николлс, любезно составлявший нам компанию последние годы, разумеется, не явился.
Через несколько дней после Рождества викарий попытался нанести визит отцу, но тот отказался его видеть и слышать. К моему смятению, мистер Николлс прислал отцу записку, в которой уведомлял об отказе от должности и намекал, что собирается вступить в Общество распространения Евангелия и уехать миссионером в одну из австралийских колоний.
Австралийских! Неужели мистер Николлс действительно покинет нас и эмигрирует в Австралию?
— Пусть катится в Австралию, если сможет! — презрительно заявил отец, швыряя записку в огонь. — Так лучше для всех.
— Ты слишком суров к нему, — упрекнула я.
— Что посеешь, то и пожнешь. Никогда больше я не смогу доверять мистеру Николлсу в важных вопросах. Такое поведение простительно закоренелому повесе или беспринципному армейскому офицеру, но вступает в неразрешимое противоречие с самой сутью священника.
— Семь с половиной лет, папа, ты превозносил его до небес. Все это время он добросовестно выполнял свои приходские обязанности и был твоим самым ценным викарием. Как быстро ты переменился и начал осыпать его насмешками! Я не понимаю тебя… и мне очень жаль его.
— Жалей сколько угодно. Он уезжает из страны, скатертью дорожка.
С того дня отец обращался с мистером Николлсом с непреклонной суровостью и стойким презрением. Они больше не встречались лично, а только обменивались письмами. Новость о предложении мистера Николлса и моем отказе облетела деревню. По-видимому, все предполагали, что я высокомерно отвергла его и немедля встала на сторону отца, утверждая, что своим предложением викарий преступил границы приличий и сам во всем виноват. Отсутствием аппетита мистер Николлс навлек досаду хозяйки и гнев хозяина, который грозился его пристрелить. Папа охотно соглашался с ним.
Я была расстроена и подавлена происходящим и не понимала, как все вышло из-под контроля. Откуда такая неистовая реакция? Судя по всему, никто, кроме меня, не жалел мистера Николлса. Возможно, другие не сознавали природы его чувств, но я вполне понимала их. Он принадлежал к тем людям, которые привязываются к немногим, но искренне и глубоко, подобно подземному ручью, стремительно бегущему в узком русле.
Однажды утром в конце декабря, перед самым Новым годом, я случайно выглянула в окно пастората и увидела, как мистер Николлс приветствует Флосси на пороге перед ежедневной прогулкой. Викарий выглядел весьма нездоровым и погруженным в мрачную хандру. Мое сердце рванулось к нему. Я схватила шаль, поспешила на улицу и встретила его в заиндевелом переулке по дороге к калитке.
— Мистер Николлс.
Он остановился, повернулся и посмотрел мне в глаза. Его лицо окаменело.
— Мисс Бронте.
Было мучительно холодно; я дрожала и не знала, с чего начать.
— Мне очень жаль, что так получилось, — наконец сказала я, — и жаль, что вы оставляете должность и собираетесь покинуть страну.
Мгновение он молчал, затем сдавленным голосом пробормотал:
— Действительно жаль?
— Да. Жизнь полна печали и неизвестности, мистер Николлс, но в ней довольно и радости. Австралия на другом конце света, добираться туда долго и опасно. Сэр, я уверена, что счастье ждет вас в Англии, надо только собраться с силами.
Повисла неловкая пауза.
— Спасибо, мисс Бронте, — тихо промолвил викарий. — Вы замерзли. Идите, не то заболеете. Доброго дня.
Он коснулся шляпы кончиками пальцев и быстро зашагал к калитке. Флосси семенил рядом по тропинке через заиндевелые поля. Я побежала обратно в дом, с горечью сознавая, что больше ничем не могу облегчить его страдания.
Наша краткая беседа, по-видимому, заронила в сердце мистера Николлса искру новой надежды, поскольку на следующий день он написал папе, прося разрешения остаться на службе. Отец заявил, что примет мистера Николлса обратно, если тот даст письменное обещание «никогда больше не поднимать оскорбительную тему» в разговоре с ним или со мной. На это мистер Николлс явно не был готов. Я отправилась в Лондон внести правки в корректуру «Городка». К моему огорчению, мужчины тем временем продолжали обмениваться резкими посланиями. Когда я вернулась домой, выяснилось, что, хотя мистер Николлс передумал эмигрировать в Австралию, он по-прежнему настаивал на отъезде и письменно уведомил о своем намерении выполнять обязательства викария Хауорта лишь до конца мая.
С болью в сердце я поняла, что его отъезд весьма опечалит меня.
Пока разворачивалась эта драма, появились первые рецензии на «Городок». В целом они были весьма благоприятны, не считая пары резких замечаний от людей, которых я считала друзьями; их вызвала скорее моя жизнь, отражение которой они увидели в романе, нежели сам роман. Папа осыпал меня похвалами, но они не радовали меня. Отцовский энтузиазм представлялся всего лишь способом отвлечь меня от мыслей о браке и заставить сосредоточиться на том, что он ценил намного выше: на карьере.
Последующие месяцы запомнились мне тлеющей враждой между мистером Николлсом и отцом. Викарий стал таким мрачным и замкнутым, что жители деревни начали опасаться его. Порой мне казалось, что, будь он при смерти, он не услышал бы ни единого доброго слова. Он исправно выполнял свои обязанности, но после мрачно сидел в комнате, избегая людей, не ища наперсников и почти не общаясь со своими друзьями, когда те приходили его навестить. Если честно, от этого мое уважение к нему возросло еще больше. Я была бы крайне унижена, если бы он стал поносить меня, подобно тому, как мой отец безрассудно и сурово поносил его.
Мне было неизвестно, таится ли на дне огорчения викария подлинное чувство или только едкая злоба и сокрушительное разочарование. Откуда мне было знать? Как ни странно, но за годы знакомства с мистером Николлсом я даже не приблизилась к тому, чтобы понять его, проникнуть ему в душу. Всякий раз как я убеждала себя, что должна бросить вызов отцу и дать мистеру Николлсу второй шанс, он проявлял себя настолько отвратительно — кидал на меня суровые взгляды, вступал в самый упорный и бессмысленный спор со школьным инспектором, выходил из себя, когда приезжал епископ, — что оживали мои прежние, неблагоприятные впечатления. Однажды вечером во время визита епископа, когда мистер Николлс остановился в коридоре, я улизнула и побежала наверх. По словам Марты, при виде моего маневра мистер Николлс посмотрел так жутко и хмуро, что она до смерти перепугалась. Поднявшись, я немедленно исполнилась раскаяния и сожаления о собственной трусости.
Я верила, что викарий — хороший человек, который перенес много страданий по моей вине; так почему я не могла облегчить его боль? Что заставляло меня быть такой равнодушной? Отвергая его, я теряла бриллиант чистейшей воды, самое драгоценное, что способна подарить мне жизнь, — неподдельное чувство? Или же спасалась от ярма угрюмого нрава?
Весной случилось событие, положившее конец моим сомнениям относительно истинности чувств мистера Николлса ко мне.
Пятнадцатого мая, в Пятидесятницу, я собиралась приобщиться святых тайн. Папа болел и остался дома. Сидя на семейной скамье, я испытала укол сожаления при мысли, что это, возможно, последняя служба мистера Николлса в нашей церкви, последние его часы в качестве члена нашего прихода. Судя по всему, мистер Николлс сознавал это не менее остро; когда он явился перед собравшимися и на мгновение встретился со мной взглядом, лицо его исказилось горем, он вступил с собой в борьбу… дрогнул… и утратил самообладание. Бледный, дрожащий и безмолвный он стоял передо мной и остальными прихожанами. Джозеф Редман, приходский клерк, что-то прошептал ему. Мистер Николлс сделал над собой огромное усилие и со слезами на глазах и большим трудом провел службу, едва бормоча и запинаясь.
