И чем больше думал об этом, тем больше его разбирало зло, и не было никакой жалости к жене, лежавшей на постели и вздрагивавшей своими круглыми плечами. Так бы и двинул ее по этим плечам-то, черт бы ее драл!
- Да мне, может быть, ее родственники ни на черта не нужны, мне приятней поговорить с приятелем! Хоть у него башмаки худые, а он на целую голову выше всех родственников, потому что человек головой живет, а не брюхом,- думал он.
Раздражение еще больше увеличивалось оттого, что неудобно было, оставивши гостя одного, препираться за перегородкой. Да он еще все слышит небось.
А потом Василию пришла мысль, которая обыкновенно приходила в этих случаях: он подумал о том, что жена хоть и кричит и скандалы устраивает, но ведь жить-то ему с ней. Петр этот пришел и ушел. А она навсегда с ним останется. И если он, в самом деле, из-за чужого человека будет скандал устраивать, тогда нужно бросить все к черту. Она вот кричит, а кто на себе все хозяйство держит? Или когда он захворает,
кто от него все ночи не отходит? С приятелем хорошо поговорить о звездах, вознестись фантазией, а ведь он тебе клистиров ставить не будет.
И Василий, пересиливая в себе с трудом неутихшее раздражение, сел на кровать боком и погладил жену по плечу.
Она мотнула плечом, как бы говоря, чтобы он отстал.
У Василия опять шевельнулась обида. Он подумал: "А, черт, к тебе первый подошел, а ты куражишься, вот двину по шее как следует и уйду". Но он пересилил себя, подумав о том, что тогда эта музыка пойдет надолго и нужно взять на себя терпение и еще попробовать хоть насильно заставить себя быть ласковым.
Он еще погладил ее по плечу. Жена уже не стряхнула руки. Потом долго лежала неподвижно. И вдруг, схватив его руку, стала, закусив от напряжения губы, колотить его руку кулаком. Видно было, что у нее отлегло от сердца, и ей только было все еще досадно и хотелось выместить эту досаду, причинив мужу хоть какую-нибудь боль.
- Ну, ну, дуреха, вишь какая злобная. Ну, бей, бей; силы-то у тебя немного. Вот ежели бы я тебя смазал, это было бы дело.
- Да, уж ты...
Она уже сидела на постели и сквозь слезы, улыбнувшись, посмотрела на мужа, гордая его силой и своей слабостью.
- Ну, вставай, пойдем, а то неловко, что ж человек один сидит. Мы устроим, там видно будет.
И он с облегчением вышел из спальни.
- Вот уж женское сословие,- сказал он, обращаясь с неловкой связанной улыбкой к Петру,- проехала, уморилась и расстроилась. Эти бабы чисто малые ребята: покричишь на них, успокоятся. Через две недели, говоришь, ученье-то начинается? - спросил он Петра.
- Да... Да мне раньше надо,- сказал Петр. Он сидел на стуле у окна и смотрел на улицу, где моросил мелкий осенний дождь, на грязную растоптанную дорогу улицы и на мокрые голые ракиты с опавшими на грязь листьями.
- Ну, давайте обедать, что ли! - крикнул Василий развязно веселым тоном, каким обыкновенно кричат хозяева после взаимной ссоры и состоявшегося примирения, когда в доме есть посторонний человек. И этим развязным и деланно веселым тоном хотят показать друг другу и гостю, что все хорошо, сейчас пообедают, а потом можно и на боковую, благо делать все равно нечего по такой погоде.
IV
- Я сегодня пойду,- сказал Петр Василию после обеда.
Первая мысль, какая мелькнула у Василия при этом, была та, что дело улаживается неожиданно хорошо, если Петр уйдет. Но, чтобы не дать почувствовать это своему другу, он сейчас же закричал на него:
- Это еще что выдумал! Куда ты пойдешь? И думать не смей! Я так тебе рад, ты так меня разворошил, словно живой водой сбрызнул.
Он это говорил повышенно искренно, потому что раз Петр заговорил сейчас об отъезде, значит, он вообще недолго задержится. И при мысли об этом у Василия явилось искреннее желание быть ласковым и даже нежным с своим другом.
- Что тебе это в голову взбрело? - сказал он.
- Да, ну, что, у тебя тут гости будут, я для них человек посторонний... Говорить я не умею. И тебя связывать буду.
- Ерунда!.. Кто тебя заставляет говорить. А надоест, пойди в летнюю половину, тебе никто мешать там не будет,- сказал Василий.
К вечеру стали съезжаться гости - во френчах, в двубортных пиджаках и сапогах, с остриженными или по-стариковски намасленными волосами.
Василий уже не представлял Петра как студента первого Эм Ге У, как ему сначала понравилось было выговаривать. Он просто говорил:
- Мой знакомый, Петр Корноухов.
И уже не задерживался на нем, не рассказывал про него, что он будущая звезда, светило науки.
А тут, как нарочно, в глаза лезли грязные худые башмаки Петра среди начищенных сапог и штиблет гостей.
И поднималась против него глухая, мутная досада.
"Что он, в самом деле, не мог их почистить как-нибудь или тряпкой обтереть",- думал с досадой Василий и никак не мог оторвать глаз от грязных башмаков. Ему казалось, что все их видят и думают, что это его родня.
И он замечал, что когда он знакомил Петра с новыми гостями, то жена, весело и преувеличенно оживленно, как полагается хозяйке, смеявшаяся на своем конце стола, как-то вдруг напряженно замолкала, как будто боялась, что Василий скажет:
"Студент первого Эм Ге У".
Пока еще не начинался ужин, гости несколько связанно сидели или, когда кто-нибудь заговаривал о чем-нибудь, собирались около него и стоя слушали как будто с большим интересом, но на самом деле для того, чтобы не торчать до ужина в неопределенном положении, раз свои разговоры не налаживались. Или же с особенным интересом осматривали письменный стол хозяина, как будто никогда не видали таких вещей. А хозяин, точно именинник, улыбался, утирал комочком платка сразу же вспотевший лоб и показывал свой стол, отодвигая и задвигая ящички.
Но сколько он ни развлекал гостей, он никак не мог отвлечься мыслью от Петра и каждую минуту помнил о нем. Его раздражало то, что Петр сел почему-то около самого стола, на который уже накрывали ужин, и сидел молча. Хоть бы он ушел, что ли.
Потом Петр, когда Степанида в своем праздничном, высоко, под самые груди, подпоясанном сарафане ставила перед ним прибор, и он уже явно мешал, встал и ушел на летнюю половину.
Жена проводила его тревожным взглядом. Эта тревога передалась и Василию. Он увидел, что жена смотрит на него, и от этого потерял нить разговора с своей соседкой.
Что могут подумать гости? Сидел, сидел какой-то молча, потом ушел. Может быть, обиделся. А, может быть, увидел буржуазную обстановку и разговоры, в которых на протяжении часа ни разу никто не сказал ни слова об Октябрьской революции, хотя половина сидевших - коммунисты. Послушал это, а теперь сидит там один, думает, какая тут компанейка собралась.
Сам-то, конечно, он знал Петра, знал, что это безобидный, прекрасный человек, редкий товарищ. Но ведь гостям так думать не закажешь.
Конечно, ежели бы у Петра были новые башмаки, тужурка с кантами, носовой платок в руках, а сам бы он сидел и занимал гостей рассказами про науку, тогда бы Василий с восторгом представлял его всем:
"Студент первого Эм Ге У, такой-то!"
Тогда бы и гости с почтением слушали его и о звездах, и о козявках, и о чем угодно. Тогда он был бы украшением вечера. А сейчас, слава богу, что молчит. А теперь ушел почему-то.
Василий под предлогом желания узнать об ужине прошел на летнюю половину.
Петр одиноко сидел у стола на табуретке, положив ногу на ногу, и чертил ногтем по столу.
- Надоели эти гости,- сказал как-то виновато Василий, присев около Петра на другую табуретку.- Болтают, болтают,- никакого интересу. Так ты меня было разворошил хорошо, а эти приехали, теперь опять - мелкобуржуазная стихия. А отстраниться неловко - родня. Скажут: зазнался, вот и приходится воловодиться с ними. Тебе уж скушно небось стало?
- Нет, ничего,- ответил Петр,- да я как-то не умею.
- Ну, ужинать-то приходи, а то неловко,- сказал Василий, вставая.- Вот завтра с тобой отведем душу, поговорим.
И он ушел.
Потом сели за ужин. Зазвенели рюмки, потянулись к бутылкам через стол руки, и все сразу стали веселы, естественны и оживленны.
Когда Степанида обносила всех заливным поросенком, то хозяйка, следя с своего места, уговаривала гостей брать побольше и кричала Степаниде, чтобы она дрожалочки побольше клала. И только когда очередь доходила до Петра, она смотрела молча, точно ее раздражало, что он тоже себе с вилкой лезет.
Она только и думала о том, чтобы он поел поскорее и ушел опять в летнюю горницу. А когда поужинали и Петр действительно ушел, она не могла не отметить, какой он невежа: не посидел, не поговорил после ужина, а отвалился и по-ошел себе.
После ужина женская половина гостей, развеселившись, побежала было на летнюю половину для выкладывания своих секретов, но, вбежав, увидела сидящего там мужчину и, сбавив веселья, заговорила, переглядываясь и осматриваясь перед зеркальцем.
Пришедшая вслед хозяйка взяла было веселый, кокетливый тон, но увидела Петра и, незаметно возведя глаза к потолку, пожала плечами и вздохнула вздохом отчаяния, показывая гостям, что никуда нельзя уйти от этого человека.
