По ту сторону оврага за частым осинником заходит солнце. Обнаженные вершины осин по-весеннему четко виднеются на красноватом фоне заката, который отражается в лужицах от стаявшего снега меж старых пней и кустов порубки.
На груди у меня под курткой шуршит бумага. Это одно письмо, которое я получил на днях, и оно случайно завалялось в кармане. Конверт уже совсем мягкий и протершийся на сгибах.
Этих писем я получать больше не буду...
В пустынности старой дороги, в весенней тишине оживающей природы есть какая-то боль и неясная надежда. И я напряженно прислушиваюсь к каждому звуку, как будто чего-то жду.
Какая-то поздняя птичка однообразно свистит в чаще. Пахнет сырой землей и в теплой струе, потянувшей с поля,- медовым запахом цветущей ивы.
Она растет близко около меня, на заросшей канаве у дороги. Я подхожу к ней и принюхиваюсь к нежно-медовому запаху ее цветов, похожих на вербу, но пушистых и осыпанных желтоватой пыльцой.
Первый запах весны...
Между прочим, в этом письме сказано, что человеку суждено проклятие: подниматься ввысь и жить всей полнотой души своей один короткий момент. А потом от всего остается одна только печаль, печаль о прекрасном, жить которым постоянно не хватает сил. Он во всей полноте чувствует его только тогда, когда оно еще не приходило или уже ушло.
Да, это верно.
Я, задумавшись, долго стою на дороге, смотрю на темнеющее небо, на тихо застывший к ночи лес, потом, повернувшись, иду темным лесом в свой одинокий приют.
В вышине надо мной стоит светлый рог молодого месяца, и рядом с ним горит еще неоглядевшаяся бледная звезда.
III
Сегодня холодный ветер нагнал свинцовых осенних туч, и к ночи застучал в окна сердитый дождь.
Я даже попросил затопить печку, а то ветер продувает выставленные рамы, отставшие стекла дрожат, и, должно быть, от этого такая нестерпимая тоска.
Горит огонь. Красноватые отблески дрожат на ножках стола и кресел. Я хожу по комнате из угла в угол, потом останавливаюсь, смотрю на огонь и говорю себе:
Что же случилось?.. В сущности, самая простая история. Я как-нибудь на свободе разберусь в ней; и ее можно будет забыть. Но, господи боже мой, сколько иногда может быть боли в самой простой истории! В особенности, когда разбираться в ней уже бесполезно...
Весной, когда бываешь один, всегда такое чувство, как будто нет чего-то самого главного. В тоске ждешь его и не знаешь, в чем оно.
Неделю тому назад у меня было такое же чувство. Я бродил без цели по городу и зашел в знакомый переулок, где стоит один высокий красный дом.
Этот дом мне очень знаком. Три года назад, весной, я переждал в нем грозу. Перед вечером, когда я там был, надвинулась страшная черная туча, какой я не видел никогда, закрыла тяжелым крылом солнце, и загремел оглушающий гром с жуткими взблесками молнии, и теплый ливень пролился на землю.
Как же я тогда мало чувствовал!.. Может быть, один короткий момент. И какая гложет печаль, когда с тоской говоришь себе, почему же я со всей силой чувствую это теперь, когда у меня ничего уже нет?..
Я стоял неподвижно, смотрел на знакомую дверь и говорил себе:
"Так, значит, это было. Только тогда я не почувствовал, не почувствовал с той силой, с какой чувствую сейчас, когда уже все прошло..."
И как можно было не чувствовать! Запах дождя в потемневшей комнате, большой букет мокрых полевых цветов на столе и женскую руку, которая испуганно схватывала мою руку при каждом взблеске молнии и ударе грома?
А вот не чувствовал...
Суждено человеку проклятие...
IV
Я встретил ее случайно. В том же переулке. На другой уже день.
Как все-таки запоминаешь даже и то, чего в свое время не чувствовал: за сотню шагов узнал ее походку и тонкий овал лица, затененного полями шляпы.
Знакомые большие глаза взметнулись на меня, тонкая кожа щек покрылась внезапно бледностью, потом горячим румянцем. А рука в черной перчатке из-под накидки сделала движение точно от испуга или волнения прижаться к груди.
Я подумал о том, что эта встреча, очевидно, ничего не дала ей, кроме испуга.
Мы растерянно поздоровались и пошли вместе, не находя, о чем говорить.
И о чем будешь говорить, когда теперь около нее другой человек? И, быть может, он так же равнодушно входит в эту дверь, как входил когда-то и я. А теперь я так напряженно смотрел на нее, на эту дверь, точно старался запомнить навсегда ее ручку...
Медную, прибитую наискось ручку...
- Я брожу без дела,- сказал я, чтобы не молчать,- сегодня хороший вечер, был на берегу реки, сидел от нечего делать на одном старом пне, а теперь брожу по всем улицам и переулкам.
- А почему я вас встретила в этом переулке? - говорит она.
Я быстро оглядываюсь на нее. Но передо мной только знакомый опущенный профиль. Глаза ее не глядят на меня. Она внимательно смотрит под ноги, чтобы не споткнуться на неровностях мостовой, так как в это время мы переходим переулок к красному дому с зеленой дверью, ручку которой я успел теперь запомнить уже навсегда.
- Мне было немножко тоскливо сегодня и захотелось пойти туда, где есть люди,- говорю я.
Она подняла голову в тот момент, когда ее маленькая рука в перчатке взялась за ручку двери, и взглянула на меня.
Глаза наши встретились, помимо смысла наших слов... Те же глаза, и смотрят на меня так же, как тогда.
Мы вошли в подъезд и поднялись на один поворот лестницы кверху. Я сделал движение идти выше, к той площадке, где ее дверь, на которую я вешал записки, когда не заставал ее дома.
Но она остановила меня рукой и, печально взглянув на меня, сказала едва слышно:
- Там другой...
Вот об этом-то я и забыл, что теперь там - другой.
Мы остались на площадке. Мы ничего не говорили друг другу. Да и что тут скажешь, когда площадкой выше, за знакомой дверью - другой?
Я думаю, на двери там и сейчас еще целы следы булавок, которыми я прикалывал свои записки.
- Помните, как я булавками записки прикалывал? - сказал я, силясь улыбнуться.
Ее рука, машинально-ласково гладившая мою руку, вдруг остановилась и крепко сжала ее, точно от перехватившего ее горло дыхания.
А у меня как-то неприятно зачесались глаза, и я поскорее отвернулся.
Она вдруг обхватила мою голову обеими руками, стараясь повернуть ее к себе. Потом до боли прижалась щекой к моей щеке, и губы ее шептали:
- Понял теперь?.. Понял, что было?
Она, отстранившись, взглянула на меня, откинув с плеча шелковую накидку, и хотела улыбнуться. Но губы ее задергались, сделав ее совсем некрасивой, и она поспешно спрятала голову, уткнувшись лицом в мое пальто, и со всей силой сдавила мне руками шею.
- Понял...- ответил я.
И оба мы стояли где-то на площадке лестницы, как бездомные, потерявшие то, что когда-то так было доступно.
V
Ее глаза смотрят на меня сквозь сверкающие в них слезинки, рука ее сжимает мою руку, как какое-то вновь найденное сокровище, и она говорит:
- Благословляю судьбу за то, что она дала мне пережить такое острое счастье! И разве не счастье узнать, что все, что когда-то было, то действительно было. Она есть! Без этого сознания нельзя жить человеку.
- А тот, другой? - говорю я тихо.
- Ах, милый, ну, как ты можешь?! Да разве это то? Что может дать этот человек, кроме ощущения прочной опоры?! Это земля. А душе человеческой нужно небо. И ты мне его дал.
Ее прекрасные глаза борются между улыбкой и слезами. Слезы побеждают. Они, прорвавшись, пролились через ее длинные ресницы.
Я тихо глажу ее по спине и говорю:
- Ну, зачем же... зачем, когда мы нашли самое главное? Теперь оно у нас будет всегда.- И стараюсь поднять за подбородок ее заплаканное лицо.
Она взглядывает на меня с мокрыми щеками и ресницами и, улыбаясь, говорит:
- Это от счастья. От безумного, бесконечного счастья. Ведь перед нашим разрывом ты приходил ко мне равнодушный, спокойный и все молчал, как он теперь... И вдруг - твои слезы... Я видела твои слезы. Милый мой! Женская душа отдаст за это всю свою жизнь.
"Не опора ей нужна, а вот это, что у нас было",- думаю я с болью тоски о невозвратном и говорю:
- А грозу помнишь?
- Помню грозу, помню! Словно сейчас чувствую этот запах дождя на твоих руках. Это было восьмого мая. Ровно три года назад.
- Да, идет четвертая весна.
Она машинально повторяет:
- Четвертая...
- То, что мы нашли теперь, начинается с четвертой весны...- говорю я.
И, очевидно, мысль о возможности близкого счастья была для нее так неожиданна, что она побледнела, закрыла рукой глаза и несколько времени стояла, прислонившись головой к стене.
- Завтра же я все скажу ему и напишу тебе,- говорит она.
На верхней площадке с раскатистым гулким эхом стукнула дверь. Она вздрогнула. Ее рука торопливо, испуганно, как при последней минуте, схватила мою руку. С секунду она смотрела в мои глаза полными тоски и боли глазами и вдруг, прижавшись своими губами к моим губам, поцеловала меня со всем исступлением женской любви и страсти.
