Теперь это решено. Стала на этой точке и держись на этой линии.
Расскажу, что было в Париже. Приехав с сестрой, я позвала Л[ейб]-М[едика] без всякой цели, руководясь простым желанием его видеть. Он тотчас явился, я была на балконе, когда он вошел; сестра была в комнате: услыхав, что кто-то вошел, я обернулась и сначала не узнала его. Узнав, я быстро подошла к нему и с чувством протянула [руку]. Говорили о разных разностях. Я рассказывала о Го, говорила, что сама буду жить также с кошками и сажать картофель, так как цветов у нас нельзя. Потом он еще был и после этого скрылся на неделю. Наконец явился, сказав, что был болен. Говорили о людях важных и об искусстве, впрочем, говорили больше мы с сестрой. Он соглашался скорее со мной. Мне так надоели эти разговоры, что я убежала, оставив их кончать разговор. Во все эти визиты он искал случая говорить со мной наедине, но я не хотела, сестра не оставляла нас. Раз вечером он спрашивает, что у нас за балкон, и вышел посмотреть, но я не последовала за ним. Потом он приходит на другой день. Я сообщила ему эту новость[177] с заплаканными глазами. В следующий раз он приходит, я, крайне грустная, решилась ехать и писала ему письмо с предложением прийти проститься. Он заметил мое расстройство, я сказала, что я не в своей тарелке, и долго не могла сказать причины. Он приставал, спрашивал, не может ли чем помочь, говорил, что готов сделать все, но я отказывалась, наконец сказала, что еду. Он – когда и пр.
– Так как вас не увидишь, пожалуй, и вы не дадите о себе вести… – заговорил он. Я села к окну печальная и покорная.
– Странная вещь, – говорил он, – люди иногда, как дети, то ищут друг друга, то прячутся, как где-то в сказке. То он искал, а она пряталась, то она искала – так и не нашли друг друга.
Потом он подошел ко мне, взволнованный, и протянул руки. Я подала ему свои. Знакомый огонь пробежал по жилам, но я крепко держала его руки и не давала ему приблизиться. Он волновался и пожирал меня глазами.
– Сядьте, – сказала я ему кротко и грустно.
– Нет, – ответил он отрывисто, судорожно сжимая мои руки.
– Сядьте, – повторила я.
– Я сяду, когда вы сядете, – сказал он.
Мы сели на диване, глаза наши встретились, и мы обнялись. Часа два просидели мы вместе так. Руки его окружали мою талию, я прижимала к груди его голову. Гладила его по волосам, целовала в лоб. Мы говорили беспечный вздор, никакие тревоги и сомнения не шли мне в голову. Потом я поехала к гр[афине]. Он меня провожал. Сидя рядом с ним в карете рука об руку, я почувствовала, что он нехорошо меня любит, если это только можно назвать любовью. Мы встали. В парке мы расстались. Пройдя довольно большое расстояние, я обернулась и увидала, что он стоял и смотрел мне вслед, но это был фарс, и даже неловкий. Он пришел на другой день вечером; его страстности и восторженности не было меры, я отдалась этим минутам без тревог и сомнений.
Он хотел большего, но я не допускала, и он увидел свою ошибку. Я сказала, что я еду. Моя поездка отложилась только до следующего дня, до четверга. Он пришел на след[ующий] день, в среду, и раскаивался и извинялся в том, что было. Он говорил, что не может любить, не создан для этого, что он не хочет, чтоб обстоятельства или чувства управляли его жизнью, и пр., пр.
Я еще отложила на день поездку, до пятницы; в четверг ждала граф[иню], которая обещала меня проводить. В этот день утром я была у ней. На прощанье она стала мне дружески, матерински давать советы. Усталая от чужих людей, желающих употребить меня всякий в свою пользу, я была глубоко тронута. «Не забывайте Бога, Полинька, – говорила она. – Это вас подкрепит, без этого плохо. Видите, куда без этого идут люди»… Я не выдержала, упала перед ней на колени и громко зарыдала. Она даже испугалась, хотела мне достать воды. «Нет, нет, – сказала я, – оставьте, мне хорошо так». И я рыдала на ее груди и целовала ее руки.
– Я слишком несчастлива, – сказала я ей.
– Полинька, – ответила она. – Кто же не несчастлив, спросите, есть ли хоть одна женщина счастливая из тех, которые любили.
В четверг она пришла ко мне, и у нас было опять прощание, которое меня до того расстроило, что я сделалась больна и принуждена была на день еще отложить поездку.
Вечером, в четверг, он пришел. У меня был Усов. Усов не уходил, и он должен был уйти, не видав меня наедине.
– Я еще с вами не прощаюсь, – сказал он, уходя, – завтра надеюсь вас видеть.
– Я не знаю, застанете ли вы меня, – сказала я ему довольно холодно.
– Но уж я как-нибудь постараюсь застать, – сказал он довольно настойчиво.
Он пришел на следующий день вечером. Я была рада и не скрывала этого. Я весело с ним поздоровалась и просила садиться, думая, что он сядет не на стул, а подле. Я сидела на краю дивана, другая сторона которого была заставлена столом. Он просил меня подвинуться на диване и дать ему место подле себя. Я это сделала. Он взял мои руки, я сказала, что еще не знаю, поеду ли завтра, потому что все еще больна. Он советовал остаться. Я сказала, что буду жить в Спа, ждать денег. Он спросил, отчего не в Париже. Подали чай. Я беспечно предлагала ему. Он хотел было. – Пожалуй, давайте разыгрывать холодных героев, – сказал он.
– Что ж руки ломать, – возразила я.
Он был задет этой сдержанностью. Я одна выпила чашку. Он что-то заговорил.
– Послушайте, – начала я. – Зачем вы мне тогда, как я была печальна, выражали готовность помочь и все сделать, поправить, если можно.
– Я и готов был сделать все.
– Что ж вы сделали?
– Я думал помочь вам сочувствием, пониманием.
– Я у вас милостыни не просила!
– Боже мой, какие вы говорите ужасные слова!
– Зачем вы так далеко заходили, если не любили?
– Я заходил настолько, насколько любил и чувствовал, но я очень ошибся, я думал помочь вам и сделал хуже. Я думал, что меня будут любить, ничего за это с меня не требуя, будут любить так, как я хочу: сегодня я хочу так, – пусть будет так, а завтра иначе, – и пусть будет
