Можно было подумать, что он на бал разрядился.
— Разве бой не бал для военного? — ответил он кому-то. — Вот теперь весело стало... Наконец.
— Неужели вы радуетесь бою?
— А что ж военному плакаться на него... Это наша стихия...
Уже тогда он поразил всех находчивостью, завидным умением думать и смеяться под огнём.
Стал закуривать папиросу... Шрапнель разорвалась у него над головой, рука со спичкой даже и не вздрогнула.
— Обидно видеть такое спокойствие... — заметил кто-то из его товарищей.
— У меня, голубчик, почти десять лет боевой практики позади... Погодите, через несколько времени и вы будете спокойны.
Немного спустя, когда перестрелка замерла, когда тёмная южная ночь окутала опять нас своими поэтическими сумерками, — Скобелев во весь карьер мчался в Журжево. Ветер дышал прямо в лицо ему, генерал нёсся быстро, быстро и, точно не довольствуясь этим, ещё понукал разгоревшегося коня...
— Весело! — кинул он кому-то, попавшемуся навстречу...
Так и веяло от него силой, жизнью, энергией...
Вскоре после того он с несколькими офицерами генерального штаба на берегу Дуная остановился во время рекогносцировки. Повернули коней кружком головами один к другому и начали обсуждать выгоды или невыгоды данной местности. Скобелев, так как тут был военный агент-иностранец, по-французски излагал своё мнение... В это время послышался какой-то грохот... Граната упала посередине круга, с визгом разорвалась, взрыла вверх целую тучу земли, обдала комьями лица совещавшихся. И в то мгновение, когда каждому приходил в голову неизбежный вопрос: цел ли я, целы ли товарищи, — послышался нимало не изменившийся, спокойный голос Скобелева.
— Et bien, messieurs, resumons!..[66]
И он с той же ясностью начал излагать свои выводы, как будто бы только что ничего не случилось, точно ветка хрустнула под копытом коня...
В это время армия уже отметила его... Он уже становился кумиром офицеров и солдат...
Богатырь, легендарный витязь вырастал и формировался в общем сознании боевой молодёжи, и только тупоумие да педантизм смотрели на него с недоверием и завистью!..
И это недоверие и эта зависть прекратились только со смертью Михаила Дмитриевича... Только теперь притаились они…
У нас, чтобы быть оценённым, чтобы получить только принадлежащее по праву — нужно умереть...
Подлое время и подлые люди!.. Сколько теперь нашлось у него друзей — и как мало их было тогда...
Как он умёл говорить с солдатами, знают те, кто видел его с ними. Они понимали его с полуслова — и он их знал «дотла», как выразился один «из малых сих». Мне рассказывали, например, об уроке атаки на батарею, данном им новобранцам. Стояло их человек сто...
— Ну, братцы, как же вы пушку станете брать?
— А на уру, ваше-ство.
— Ура — урой... А вы умом-то раскиньте... Знаете ли, что такое картечь?.. Ну вот бросились вы, уру закричали — неприятель выпалил из орудия, двадцать человек вас легло... Сколько вас теперь осталось? Восемьдесят... Уйдите двадцать человек... Это вот убитые, слышите ли... Их уж нет... Ну, а вы что будете делать, половчей чтобы вышло...
— А мы, ваше-ство, покуль он опять заряд, значит, положит, тут на него и навалимся... Штыкой его...
— Ну теперь молодцы, ребята... Значит, поняли меня. Пойдём кашу есть...
И генерал взял деревянную ложку у первого попавшегося солдата и засел за общий котёл...
— Ен, брат, и ест-то по-нашему, — говорили они потом, хотя едва ли кто-нибудь другой был так избалован в этом отношении, как Скобелев...
Отсюда понятно, почему уже первое время прошлой войны, до перехода нашего через Дунай, популярность его в войсках Журжевского отряда росла не по дням, а по часам. Сначала ему удивлялись, потом невольно поддались могущественному обаянию Михаила Дмитриевича и привязались к нему, как дети. Я, разумеется, говорю о солдатах и о молодых офицерах. Очень многие в этот начальный период смотрели на него как на чужого, как на победителя каких-то азиатских «халатников». Ему уже и тогда завидовали, завидовали его молодости, его ранней карьере, его Георгию на шее, его знаниям, его энергии, его умению обращаться с подчинёнными... Глубокомысленные индюки, рождавшие каждую самую чахоточную идейку с болезненными потугами беременной женщины, не понимали этого деятельного ума, этой вечно работавшей лаборатории мыслей, планов и предположений...
— Как им любить его, — говорил один из лучших генералов прошлой войны, разом сошедшийся со Скобелевым. — Помилуйте, сидели они чинно за столом, плавно курлыкали, всё это так хорошо и спокойно было; вдруг грохот: проваливается крыша и прямо на стол сверху летит Скобелев с целым чемоданом новых идей, проектов, знаний о вещах, до сих пор этим индюкам неизвестных...
Дошло до того, что победителя «халатников» всякая гремучая бездарность и напыщенная глупость стала третировать, как мальчика...
— Вам слишком легко, почти даром достались ваши Георгии... Теперь заслужите-ка их! — говорили ему, и самолюбивый Скобелев, знавший себе цену, целые недели потом ходил зелёный, с разбитыми нервами, измученный... Не тогда ли у него стала развиваться болезнь сердца, сведшая его в раннюю могилу, если только эта болезнь была у него.
Случалось так, что Скобелеву и говорить не давали.
Питерские наполеоны только фыркали, когда победитель «халатников» предлагал тот или другой план, а когда он переходил к действиям, его просто обрывали. Этого военного гения, которого академия теперь признала равным Суворову, даже прямо оскорбляли. Раз он сделал какую-то рекогносцировку, которую считал крайне необходимой...
— Ступайте и сидите у моей палатки, пока я позову вас! — высокомерно оборвали молодого генерала, и тот, приехав в Зимницу, заболел от тоски и обиды...
— Знаете, — обратился он ко мне, — брошу я всё это, отпрошусь обратно в Россию и, когда кончится война, сниму военный мундир и стану служить земству... В деревню уеду... Верите, силы нет... Сознаёшь, что делается не то — а скажешь, так хорошо ещё, если внимание обратят... Трудно, ах трудно!
И часто слышались слёзы в голосе молодого генерала, когда он возвращался после таких неудачных попыток.
Нужно отдать справедливость генералу Драгомирову. Он едва ли не первый оценил этот боевой гений в Скобелеве. Бывший военный министр Милютин тоже ранее других отметил молодого генерала.
IV
А между тем он меньше, чем кто-нибудь был доволен собой. В Журжеве, в Бии, в Зимнице, точно так же как потом в траншеях под Плевной, Скобелев учился и читал беспрестанно. Он умёл добывать военные журналы и сочинения на нескольких языках, и ни одно не выходило у него из рук без заметок на полях, по словам специалистов, и тогда уже обнаруживавших орлиный взгляд белого генерала. Интересно, в чьих руках находятся теперь эти книги. В высшей степени любопытно было бы проследить по ним, как мало-помалу из богатыря и витязя вырастал в Скобелеве полководец, «Суворову равный», по прекрасному выражению академии.
Учился и читал Скобелев при самых иногда невозможных условиях. На биваках, на походе, в Бухаресте, на валах батарей под огнём, в антрактах жаркого боя... Он не расставался с книгой — и знаниями делился со всеми. Быть при нём — значило то же, что учиться самому. Он рассказывал окружавшим его офицерам о своих выводах, идеях, советовался с ними, вступал в споры, выслушивал каждое мнение. Вглядывался в них и отличал уже будущих своих сотрудников. Нынешний начальник штаба 4-го корпуса генерал Духонин так, между прочим, характеризовал Скобелева.
— Другие талантливые генералы Радецкий, Гурко берут только часть человека, сумеют воспользоваться не всеми его силами и способностями. Скобелев напротив... Скобелев возьмёт всё, что есть у подчинённого, и даже больше, потому что заставит его идти вперёд совершенствоваться, работать над собой...
Иногда среди товарищеских пирушек с молодёжью он вдруг задавал серьёзные военные задачи. Стаканы в сторону, и тесный круг сдвигался ещё теснее, задумываясь над разрешением запутанного боевого вопроса... Скобелев был молод — и любил женщин, но по-своему. Он не давал им ничего из своего я. Он говорил, что военный не должен привязываться, заводить семьи...
— Игнатий Лойола только потому и был велик, что не знал женщин и семьи... Кто хочет сделать что-нибудь крупное — оставайся одинок...
Ему очень нравилась какая-то француженка в Бухаресте... Как-то он добился свидания с ней. Представьте себе её изумление, когда посредине горячего разговора он вдруг остановился, задумался, пошёл к столу, вынул какую-то книгу и погрузился в чтение, по временам что-то отмечая на карте. Точно так же зачастую он уходил с обеда к себе наверх, и ординарцы, посылавшиеся к нему, заставали его за книгами... Потом, чтобы не терять время, он приказал своему адьютанту носить с собой постоянно записную книжку Приходила генералу какая-нибудь счастливая идея, вопрос, и они сейчас же заносились туда. Разговор с ним уже и в начале войны был очень поучителен. Он умёл расшевелить ум у человека, заставить его думать... Для этого он не останавливался ни перед чем.
