— Мало быть храбрым, надо быть умным и находчивым! — говорил он своим, хотя на храбрых людей у него была какая-то жадность. Узнав о каком-нибудь удальце, он не успокаивался, пока не переводил его в свой отряд... Для этого он пускался на всевозможные хитрости, дружился с офицером, упрашивал его начальство и в конце концов таки добился, что в дивизии у него были молодцы на подбор.
Не только молодому офицеру, но и солдату белый генерал был товарищем.
Едет он как-то в коляске. Жара невыносимая, солнце жжёт... Видит, впереди едва-едва ковыляет солдат, чуть не сгибающийся под тяжестью ранца...
— Что, брат, трудно идти?
— Трудно, ваше-ство...
— Ехать-то лучше... Генерал вон едет, полегче тебя одетый, а ты с ранцем-то идёшь, это не порядок... Не порядок ведь?
Солдат мнётся.
— Ну, садись ко мне...
Солдат колеблется... шутит, что ли, генерал...
— Садись, тебе говорят...
Обрадованный кирилка (так мы называли малорослых армейцев) лезет в коляску...
— Ну что, хорошо?
— Чудесно, ваше-ство.
— Вот дослужись до генерала и ты будешь ездить так же.
— Где нам.
— Да вот мой дед таким же солдатом начал — а генералом кончил... Ты откуда?
И начинаются расспросы о семье, о родине...
Солдат выходит из коляски, боготворя молодого генерала, рассказ ем передаётся по всему полку, и когда этот полк попадает в руки Скобелеву — солдаты уже не только знают, но и любят его...
Раз в Журжеве идёт он по улице — видит, солдат плачет.
— Ах ты баба!.. Чего ревёшь-то? Срам!..
Солдат вытягивается.
— Ну чего ты... Что случилось такое?
Тот мнётся...
— Говори, не бойся…
Оказывается, получил солдат письмо из дому... Нужда в семье, корова пала, недоимка одолела, — неурожай, голод.
— Так бы и говорил, а не плакал. Ты грамотный?
— Точно так-с.
— И писать умеешь?
— Умею.
— Вот тебе пятьдесят рублей, пошли сегодня же домой, слышишь... Тебе скажут, как это сделать... Да квитанцию принеси ко мне...
Отзывчивость на чужую нужду и горе до конца не покидала Скобелева. Мне рассказывал Духонин, что Михаил Дмитриевич не брал никогда своего жалованья корпусного командира. Оно сплошь шло на добрые дела. Со всех концов России обращались к нему, даже часто с мелочными просьбами, то о пособии, то о покровительстве, то о заступничестве. Обращались и отставные солдаты, и мещане, и крестьяне, и священники... Раз даже какая-то минская баба прислала письмо о пролитом мужем полушубке. К чести Скобелева нужно сказать, что в этом случае для него не было ни крупных, ни мелких просьб. Он совершенно правильно рассуждал, что для бабы зимний полушубок так же нужен, как отставному притесняемому деревней солдату — его пропитание. И ни одна такая просьба не была оставлена без внимания. Он посылал деньги, хлопотал, просил... В Москве раз я иду с ним по Никольской. Вдруг кидается к нему какой-то крестьянин.
— Сказывают, батюшко-генерал, ты и есть Скобелев.
— Я...
— Спасибо тебе, родимый... Вызволил ты меня... Из большой беды вызволил... Дай тебе Бог...
— Когда, в чём дело... Я ничего не понимаю.
— Писал я к тебе... Затеснила меня уж очень волость...
— Ну?
— А тут отставной солдат один был — пиши, говорит, к Скобелеву, ен услышит, будь спокоен... я и послал тебе письмо... А ты губернатору нашему приказал не трогать меня... Меня и успокоили... Спасибо тебе, защитник ты наш...
И бух мужик в ноги...
Вот тайна этой изумительной популярности, вполне заслуженной покойным генералом.
— Тысячи писем приходилось писать и пособия рассылать таким образом! — сообщал мне Духонин. — Ни одно письмо к нему не оставалось без ответа...
Решительность и способность к инициативе была в нём громадная и сказывалась во всём. Он и в других любил это качество.
— Отчего это вы не были с нами? — спросил он раз меня, после одного дела в Журжеве.
— Да я просил у вашего отца.
— У «паши»... Ну и он отказал вам?
— Да...
— А вы вперёд не спрашивайтесь, а прямо поезжайте... Если спрашиваетесь — значит, и вы сомневаетесь, и другого заставляете сомневаться, можно ли... А коли прямо едешь, так и вопрос о возможности уж тем самым решён. Я вообще терпеть не могу спрашиваться. Берите на свою ответственность и не спрашивайтесь впредь.
Потом я оценил этот совет вполне...
Под конец журжевской стоянки и потом в Систове Скобелеву приходилось уж невтерпёж. Слишком стали его травить доморощенные Александры Македонские.
Только было заикнётся Скобелев о своём боевом опыте:
— Ну, вы опять про ваших халатников!.. Это совсем другое дело... Вы там по вашим степям черепахами ползали, а мы перелетим орлами...
— Крыльев-то хватит ли?..
— Весь план кампании так рассчитан: позавтракаем мы в Систове, пообедаем на Балканах, а поужинаем в Константинополе!..
— Ну, давай Бог...
— Уж вас не спросим... Вам-то Георгии там легко доставались...
И куда смыло потом после первого похода за Балканы и трёх Плевен этих высокомерных стратегов... Тише воды, ниже травы стали они, словно мокрые курицы опустили свои ещё накануне встопорщенные крылья... У Скобелева раз о таком, ныне, впрочем, уже покойном герое, вырвалась меткая фраза...
— Сам себя разжаловал!
— Как это?
— Да из Александров Македонских — в Буцефалы. И чудесно под седлом ходит, всяким аллюром!..
Больше всего в это время, как и потом, вредили Скобелеву его друзья. Не те боевые товарищи, которые действительно знали и любили его, а петербургская большесветная опрометь, записавшаяся в дружбу к молодому генералу и в виде вящего доказательства этой дружбы рассказывавшая о нём Бог знает что. Некоторые из них своевременно наезжали в Ташкент за Георгиями, прикомандировывались к Скобелеву в Фергану и, не получив крестика, с бешенством возвращались назад, распуская о Михаиле Дмитриевиче самые чудовищные слухи. Один, например, лично уверял меня, что Скобелев не храбр.
— Помилуйте, он трус... Совсем трус. Всего боится.
Встречаюсь я с ним после войны.
— А трус-то ваш богатырём оказался!
— Да ведь это его корреспонденты таким изобразили.
— Ну а войска, рассказы тысячи очевидцев?
— Тогда, значит, он из честолюбия.
Геок-Тепе заставило замолчать всех таких. Там уже при генерале не было корреспондентов — дело говорило само за себя.
V
За несколько дней до 7 июня Скобелев находился в нервном настроении. Целые ночи он не спал. То рыскал вдоль берега, то с двумя, тремя гребцами из казаков объезжал дунайские острова, а раз даже перебрался на турецкую сторону и сам высмотрел, что у них делается около Рущука. Напрасно было говорить ему об опасности подобных предприятий. Всякая опасность — только ещё более придавала в его глазах прелести задуманному делу. Без опасностей, без кипучей работы — он начинал хандрить, скучать, становился даже капризен, как женщина. Но начиналась работа, и Скобелев был неузнаваем. Перед вами обрисовывался совсем другой человек... Исследовав Дунай с его островами и берегами, он нашёл себе по ночам другое дело. Началась постройка батарей, которые старались замаскировать так, чтобы неприятель никак бы не мог к ним пристреляться. Молодой генерал вечером выезжал к сапёрным командам, сооружавшим земляные насыпи, и только утром возвращался оттуда... Раз как-то солдаты заленились или устали, а профиль батареи должно было непременно закончить к утру.
— Хорошо, если бы оттуда, так, сдуру, стрелять начали, — показал он на турецкий берег.
— А что?
— Посмотрите, как живо двинулась бы работа! С лихорадочной поспешностью стали бы строить!
И действительно, знание солдата ему не изменило. Не успел ещё он окончить своей фразы, как по ту сторону точно открылось чьё-то красное, пламенное око. Открылось и опять смежило веки. Послышался гулкий удар дальнобойного орудия, и скоро граната с громким металлическим стоном разорвалась около батареи. Лопаты сапёров заработали гораздо быстрее. Солдаты торопливо начали набрасывать землю, оканчивая бруствер и траверсы «Это всегда помогает!» — обернулся к нам Скобелев.
— Когда вы спите? — спрашиваю я как-то у него.
— Я могу сутки спать не просыпаясь и могу трое суток работать, не зная сна...
И действительно, счастливая организация Скобелева позволяла это. Когда было решено заградить минами течение Дуная у Парапана, тогда он совсем уже ушёл в работу И день и ночь его встречали то там то сям. Уже в самом начале войны обнаружилась в нём черта характера, с таким блеском выделившаяся впоследствии. Он не верил никому, всегда сам изучая местность. Никакими в этом отношении кроки нельзя было заставить его сделать то или другое распоряжение. Он непременно ехал сам, вглядывался и находил много деталей, упущенных офицерами... Малейшая неровность местности, жалкий ручей, пригорок, всё это было слагаемыми для его комбинаций, выигрывавших ему бой, Так и в деле при Парапане. Ещё не успели определённо назначить день для минных заграждений, как Скобелев уже изучил местность так, что бывшим тут же офицерам генерального штаба пришлось только удивляться ему. Для прикрытия смелой атаки миноноски «Шутка» назначен был 15-й батальон из знаменитой впоследствии 4-й стрелковой бригады, которую Скобелев прозвал «железной»... Когда батальон выстроили, командир, теперь уже не помню кто, обратился к солдатам:
