Я не стану описывать здесь эту замечательную атаку маленькой шлюпки, этой собачки с острыми зубами, по меткому выражению генерала. Бою при Парапане отведено несколько страниц моего «Года Войны» (III том, стр. 79 — 91). Дело в том, что когда «раненая» «Шутка» со своим раненым командиром отступала от монитора, то сей последний в паническом страхе улепётывал от неё... Только в три часа пополудни он опять стал подбираться к месту заграждений. В это же время на берегу показались дымки скрытно стоящих турецких полевых орудий, только что подвезённых сюда с ближайших рущукских батарей... Но монитор оказался очень благоразумным. Скобелев встретил его огнём из наших орудий, и тот поспешил поскорей опять уйти из сферы огня. Зато турецкие стрелки, засевшие в кустах, стали было выбивать наших довольно метким огнём. Таким образом они повредили три минные барки...
— Возьмут, пожалуй!
И Скобелев, долго не думая, верхом бросился вплавь через Дунай.
Скоро его догнали лодки, посланные с берега, и вместе с капитаном Сахаровым — офицером генерального штаба Скобелев, пересев в них, подплыл прямо под огонь турок. В виду неприятельских стрелков они выхватили два баркаса с минами, причём один, разбитый артиллерийскими снарядами, перетащили через косу под градом пуль и то и дело рвавшихся около гранат. Какой-то солдат стал было кувыркаться, кланяясь первой пролетевшей пуле.
— Знакомую встретил?.. Ну, поклонись ей ещё раз на прощанье... Больше, брат, с ней не увидишься... Срам перед турецкой пулей голову клонить!.. Вот как надо стоять под огнём, видишь!
И пока другие тащили лодки, Скобелев стоял в самом опасном месте, куда больше всего был направлен огонь с неприятельского берега... Пули у самых ног его впивались в землю, другие около головы сбивали ветви с листьев — он и не двигался.
— Зачем вы это? — спросили у него.
— Нужно было спасать лодки... Солдаты спешили бы слишком и ничего бы не сделали. Ну, а тут видят, генерал стоит впереди. Позади-то им и работать легче... Не так страшно. Чего-де им бояться, если я не боюсь — везде пример нужен.
— Ну, убило бы?.. И в каком пустом деле...
— Я не привык делить дела на пустые и не пустые. Всякое, за которое я берусь, — серьёзно для меня... А если молодые солдаты заметят, что генералы шкуру берегут, так и они на свою тоже скупиться станут.
VI
Через несколько дней после этого генерал начал делать свои знаменитые опыты, стараясь переплыть Дунай верхом.
— Неужели вы не боитесь? — обратился к нему один новичок военного дела в дипломатическом мундире.
— Видите ли, душенька, вы имеете право быть трусом, солдат может быть трусом, офицеру, ничем не командующему, инстинкты самосохранения извинительны, ну а от ротного командира и выше трусам нет никакого оправдания... Генерал-трус, по-моему, анахронизм, и чем менее такие анахронизмы терпимы — тем лучше. Я не требую, чтобы каждый был безумно храбрым, чтобы он приходил в энтузиазм от ружейного огня. Это — глупо! Мне нужно только, чтобы всякий исполнял свою обязанность в бою.
Представители канцелярского режима в армии и блестящая плеяда парадных гениев и кабинетных мудрецов никак не могли примириться с красивым, полным обаяния мужеством молодого генерала... Когда он стоял под огнём в своём белом кителе, на белом боевом коне, когда он, казалось, вызывал самую смерть, находя величайшее наслаждение в этом постоянном презрении к опасностям, в этом сознании себя человеком, мыслящим, владеющим собой среди ада, в истребительном вихре оргии, которую мы называем войной, когда он сам точно напрашивался на неприятельский огонь — его тогда упрекали в рисовке, в желании щегольнуть своим удальством. Этим господам было невдомёк, что гораздо лучше щеголять храбростью, чем громогласно провозглашать, нося военный мундир, фразы вроде: «я удивляюсь мужеству, но не понимаю его», «пускай умирают другие — а я уж покорный слуга», «отвага и глупость идут рука об руку». Гораздо лучше быть примером самоотвержения для солдат и для молодых офицеров, показывать, что генерал, командующий отрядом, как и офицер, которому поручена рота, — должны прежде всего забыть о себе самом... Даже красивость этой отваги, если позволено будет так выразиться, умение быть изящным в огне — производит гораздо сильнейшее впечатление на окружающих, чем столь же почтенная, спокойная и простая храбрость, присущая вообще нам, русским. И когда Скобелев, таким образом, появлялся уже в начале прошлой войны под огнём, впереди, всегда весёлый, разодетый, вдохновенный, лучезарный, как выразился о нём один из его поклонников, — мокрые курицы клохтали.
— К чему эта рисовка, к чему... Он просто хочет доказать, что не даром получил у «халатников» свои кресты.
В это же самое время наиболее простодушная и наиболее проницательная часть армии (ребёнка и солдата не надуешь) относилась к опальному герою совершенно иначе. Она отдавала ему справедливость и в молодом орлёнке, только что ещё расправлявшем свои сильные крылья, уже угадывала будущего гениального полководца... Я помню, раз мы шли вечером по лагерю близ Журжева. Из одной tent-abri[68] раздавался говор. Вдруг послышалось имя Скобелева.
— Постойте... Это очень интересно узнать, что обо мне говорят солдаты.
— А если бранятся?..
— Тем лучше... Это хороший урок. Вы не думайте. Солдаты очень проницательны при всём своём простодушии... Это такие нелицеприятные и неумолимые судьи!.. Несмотря на то что этих судей держат в ежовых рукавицах.
— Да и дерут даже!
— Только не у меня! — вспыхнул он. — Я скорее расстреляю солдата, чем высеку его. Нет ничего более унизительного!
А в палатке действительно шёл разговор о генералах.
— Нет, брат, Скобелев это настоящий... Он, брат, русской природы. Он что твой кочет красуется.
— Ну, уж и кочет.
— Известно. Храбрее кочета птицы нет. Ты видал, как кочеты дерутся... Они, брат, это ловко... И нарядные же. Кочет, брат, никого не боится. Потому он и красуется. Петух, брат, зорок — он свет сторожит!
— А наш-то? — И при этом солдат назвал своего генерала.
— Наш — дудка.
— Как — дудка?
— А так... Возьми её кто хоть, дуди с одного конца, а с другого она разговаривать будет... Настоящая дудка. А ен, брат, петух... Петух свет любит, как свет увидит, сейчас и кричит, и всех разбудит...
В другой раз поздно вечером пришлось нам идти по Зимнице.
Опять послышался отрывочный говор, солдаты ссорились с жидом-кабатчиком.
— Вот ты сидишь при всей своей глупости, а мы пойдём да Скобелеву и скажем.
— А и что мене Скобелев?
— Скобелев... Ты думаешь, он спрашиваться станет.
— И чего же он мне сробит?
— Возьмёт тебя да и под расстрел, чтобы ты православных воинов не грабил.
— А плевать я хочу на вашего Скобелева! — разозлился жид.
— Ты — плевать... Ах ты, подлое семя!.. Да ты знаешь, кто Скобелев-то?
И началась баталия... Солдаты от слов перешли к жестам, послышался гвалт избиваемого еврея...
— Нет, брат, мы за Скобелева постоим... Он нас в обиду не даст, а уж и мы его не оставим... Будь спокоен!
И для вящего спокойствия Израиля они уже совсем набросились на него.
Разумеется, М. Д. не похвалил солдат за самоуправство в этом случае, как и потом он с негодованием относился ко всякому самосуду.
Мне поневоле приходится писать отрывочно. Это не биография, а воспоминания; их никак не подведёшь под одну систему. Нужно разбрасываться, рассказывать, перескакивать с одного на другое. Говоря об отношении Скобелева к солдатам, нельзя упустить того, с какой настойчивостью он развивал в них чувство собственного достоинства. Он в этом отношении гордился ими — и было действительно чем гордиться. Я не могу забыть одного случая, когда Скобелев остановил любимого из своих полковых командиров, ударившего солдата.
— Я бы вас просил этого в моём отряде не делать... Теперь я ограничиваюсь строгим выговором — в другой раз должен буду принять иные меры. — Тот было стал оправдываться, сослался на дисциплину, на глупость солдата, на необходимость зуботычин.
— Дисциплина должна быть железной. В этом нет никакого сомнения, но достигается это нравственным авторитетом начальника, а не бойней... Срам, полковник, срам! Солдат должен гордиться тем, что он защищает свою родину, а вы этого защитника, как лакея, бьёте!.. Гадко... Нынче и лакеев не бьют... А что касается до глупости солдата — то вы их плохо знаете... Я очень многим обязан здравому смыслу солдат. Нужно только уметь прислушиваться к ним...
