- Самая добрая и милосердная из цариц, - лепетал Аман. - Никогда прежде не было ни у кого из наших царей более праведной и красивой жены, ты одна такая! Вели, сделай так, чтобы царь сохранил мне жизнь! Разве стал бы я делать все это, если бы знал, что нашацарица - иудейка? Неужто я осмелился бы пойти против лучшей из лучших?
Теперь Аман ползал перед Эсфирь на коленях, стонал, плакал и говорил такие хвалебные слова, которых она прежде ни от кого не слышала. Чтобы царица не смогла уйти, везирь нарочно обхватил и крепко держал обеими руками её ноги, покрывая их поцелуями, и молил о прощении, о спасении своей жизни, клялся и раскаивался в своем неведениии...
Эсфирь сидела неподвижно, как живая статуя - она не могла ни тронуться с места, ни даже закричать громко, и позвать слуг, потому что Аман своими причитаниями не давал ей вставить даже слово. Но она все равно заметно вздрогнула, когда в дверях вновь появился Артаксеркс - с обнаженным мечом в руках, перепачканной одежде, и все ещё перекошенным от злобы лицом.
- Вот как! Так ты ещё и насиловать царицу хочешь у меня в доме? вскричал царь, увидев Амана, хватающего колени Эсфирь.
Аман побледнел и метнулся к царю:
- Нет, владыка, нет, меня оговорили какие-то злые языки, - проговорил он в сильном страхе. - И если тебе Каркас, начальник стражи сказал, что это я изнасиловал царицу Астинь, то он нарочно на меня наговаривал, совсем не так все было...
- Рука! - вдруг выкрикнул царь. - Руку мне, грабитель!
Аман в страхе вытянул перед собой руку, растопырив пальцы, унизанные перстнями, и сразу стало видно, как сильно эта рука у него теперь дрожала. Царский везирь, как никто другой, знал про распространенный восточный обычай, первым делом отрубать у преступников, и особенно - у воров, нечистые руки.
- Но я всегда думал лишь про приумножение твоего богатства, владыка, запричитал Аман торопливо. - Разве не я обещал десять тысяч талантов серебра для царской казны за никчемных иудеев? И я бы вскоре сделал это, я знаю, как без труда пополнить нашу казну, я старался, потому что для полной победы над египтянами, нам нужно немало золота и серебра...
- Руку! - повторил Артаксеркс. - Снимай скорее перстень с моей печатью, которой ты скреплял указы. Или тебе помочь, отсечь его вместе с пальцем?
Аман торопливо стал сдирать с пальца перстень, пока царь не выполнил своей угрозы, лихорадочно обдумывая новые, убедительные слова, которыми можно было бы вымолить прощение и отвести в сторону внезапный, царский гнев. Дальше он бы уже придумал, как вывернуться...Руки Амана вспотели от напряжения, пальцы скользили, но, наконец-то, он все же снял перстень и протянул царю.
Артаксеркс сразу же нанизал его на средней палец своей руки и, прищурившись, несколько мгновений смотрел на него, как будто бы хотел разглядеть в рисунке на печати какие-то тайные знаки. А может быть, прочитать судьбу своего везиря.
- Слишком коротка твоя рука, - усмехнулся Артаксеркс, и у Амана сразу же отлегло от сердца. - Да, коротка твоя дорожка, Аман Вугеянин, а ведь могло быть по-другому...
- Но... но...мой... - попытался что-то выговорить Амана, но не успел.
- Увести его в темницу! - приказал царь слугам, указывая на Амана царским жезлом. - Его больше нет для меня.
Тут же к Аману подбежали слуги, накрыли лицо везиря покрывалом, и вывели из зала, как провинившегося раба. За Эсфирь тоже пришли служанки, потому что царица была так взволнована всем пережитым, что зубы её стучали о края кубка, и она все равно сейчас не могла продолжать пиршество.
Оставшись в одиночестве, царь в изнеможении присел на скамью: на сердце его скопилась такая горечь, что хотелось взвыть в полный голос, как во всех этих греческих пьеса, воскликнуть: "Увы, мне! Увы, мне! Горе мне, горе!"
"Если бы здесь был Фемистокл, он бы увидел, что у нас представления бывают ничуть не хуже, - неожиданно вспомнил Артаксеркс про грека. - Вот только не было никого, кто смог бы все это записать".
В зале и правда никого больше не было, кроме безмолвного Харбоны, и царь показал жестом, чтобы тот налил ему вина.
- Что, все молчишь, старая сова? - устало сказал Артаксеркс. - Хорошо же тебе все время молчать. Ты уже такой старый, что тебе можно даже и мышей не ловить. Может, я тоже хотел бы лучше быть теперь таким старым, до не могу. Но а мне что теперь делать? Что мне делать с Аманом?
Артаксеркс обхватил голову руками и говорил сейчас сам с собой. Но вдруг Харбона, от которого он уже невесть сколько времени не слышал ни слова, сказал отчетливо и громко:
- На площади уже готово древо, которое Аман приготовил для Мардохея. Получается, что везирь, не иначе, как для себя самого, его приготовил, он хорошо постарался, мой господин.
- Для какого Мардохея? Для того самого стража, который спас меня от заговорщиков? - удивился Артаксеркс.
- Да, для этого самого Мардохея, что сделал много доброго для царя и... особенно для царицы Эсфирь.
Но царь пропустил последние слова мимо ушей, а только вздохнул:
- Вот как, значит, и здесь везирь пошел поперек меня, и здесь тоже успел...
- Прикажи, владыка, чтобы Амана повесили на этом самом древе высотой в пятьдесят локтей, что он приготовил для Мардохея, чтобы все узнали о том, что ты разоблачил этого негодного человека, и тогда гнев твой быстро утихнет.
- А у тебя, Харбона, оказывается, ещё не отсох язык и ты умеешь говоить красивые слова, а не только сопеть носом и чихать за моим пологом. - задумчиво покачал головой царь. - Пожалуй, я так и сделаю, как ты сказал. Сегодня же! Сейчас же! В сию минуту! И ещё вот что: передай этому Мардохею приказ на утро...
4.
...срочно явиться перед лицо царя.
На следующее утро Мардохей Иудеянин явился перед лицо царя, и был сильно удивлен великолепием и убранством дворца и неожиданной милостью царя.
- Значит, ты и есть Мардохей Иудеянин, страж моего сада? - спросил царь, когда Мардохей по широкой лестнице вошел в комнату, где его ожидал царь. По правую руку от Артаксеркса сидела царица Эсфирь, котрую он даже не узнал в первый момент великолепном убранстве, с царским венцом на гордом челе.
- Да, мой повелитель, - сказал Мардохей, не вставая с колен. Он никогда прежде не видел царя и царицу вместе, и теперь слегка смутился при виде этой величественной пары.
- Я слышал, ты, Мардохей, спас меня от руки заговорщиков, и недавно был возвеличен за это на площади, получил плащ с моего плеча. Доволен ли ты моими подарками? - продолжал царь, показав жезлом, что можно пониматься и садиться на скамью напротив его тронного места.
- Доволен, - сказал Мардохей. - И особенно тем, что подарки эти я получил из рук Амана Вугеянина, главного врага иудеев, который вчера был повешен по твоему приказу на площади. Я думаю, он был опозорен в своих глазах таким поручением..
Собираясь во дворец, Мардохей помолился, и решил, что будет разговаривать с владыкой почтительно, но в тоже время прямо и откровенно, как он привык разговаривать с любым человеком на земле. Конечно, Артаксеркс был царь, но царь плотский, который, на самом деле, был также мал в глазах Небесного царя, как и всякий из иноверцев.
При упоминании об Амане, лицо царя сразу же переменилось - по нему, словно молния, пробежала мучительная судорога, веко дернулось, ноздри затрепетали от гнева.
- Тда, теперь Аман висит на городской площади, - сказал Артаксеркс. Я благодарен царице и тебе, иудей, что вы помогли мне распознать, какую змею я держал возле себя, и хочу наградить тебя за это. Царице Эсфирь я уже отдал дом Амана, а тебя, Мардохей, назначаю над этим домом смотрителем пусть все знают, как я бываю щедр со всеми, кто показывает свою верность трону. Или тебе, иудей, не нравится мой подарок?
- Я благодарен тебе, повелитель.
- Но на твоем лице нет радости.
Мардохей взглянул на царицу Эсфирь. Он и сам догадался, а потом узнал также через слугу её, Гафаха, что Эсфирь все же осмелилась говорить с царем, открыть ему глаза на злодейство Амана, и добиться, чтобы главный враг иудеев был повешен на городской площади тем же вечером, не дожидаясь нового утра.
И ещё Мардохей вдруг заметил, что лицо царицы как будто бы переменилось с того дня, когда он упрашивал её о заступничестве. Теперь это лицо, знакомое до каждой маленькой черточки, почему-то казалось чересчур резким и чужим.
- Я говорила тебе, мой господин, кто такой для меня Мардохей, неожиданно властно сказала Эсфирь. - Он не просто стражник у ворот, а тот, кто был моим воспитателем, и для кого я была вместо дочери. Я обо всем рассказала тебе этой ночью, и ты говорил, что тоже хотел бы иметь возле себя такого же верного человека.
- Я помню, помню... - слегка смутился царь.
- Ты ищешь радости на наших лицах? Но разве можем мы от всей души радоваться твоим подаркам, зная о великом бедствии, которое по злодейскому замыслу Амана Вугеянина должно постигнуть весь наш народ? Мы - иудеи, царь, и как можем мы веселиться, зная, что многих наших родных ждет верная погибель? Ведь все мы, наш народ - как одна общая плоть.
