- Добро пожаловать, сестрица Гюльгез, заходи, соседка, заходи...
Мать большого дома Гюльгез ступала боязливо, хотя глаза ее были полны надежды и мольбы. Она стеснялась своего прихода в этот небогатый дом, где тоже полно детей, но не могла отвести взгляда от ручного жернова...
- Минасолтан, родная, дети мои пропадают...
Минасолтан знала, что не может отказать голодающим, но и у своих детей она отнимала последнее. Она взглянула на сына, который умывался неподалеку у края бассейна. Их глаза встретились. Мать с сыном прекрасно понимали друг друга. Минасолтан проговорила:
- Аллах милостив, дал на сегодня, даст и на завтра... Если сосед останется голодным, разве мы сможем проглотить кусок?
Гюльгез не позволила себе взять много. Она отделила от готовой муки несколько горстей, на одну-две лепешки, переложила в платок и тщательно завязала его, чтоб не просыпать даже щепотку.
- Пусть аллах принесет вам изобилие, Минасолтан, пусть аллах не сочтет Агу лишним и для тебя, и для нас...
До самых ворот раздавался голос, молящий за здоровье хозяев.
Не успели затихнуть шаги Гюльгез, как ворота отворились снова. Вошла плакальщица Сенем... В былые дни люди одаривали плакальщицу сверх меры, теперь же, хоть в городе по-прежнему умирали люди, никто не прибегал к ее помощи, а когда она приходила сама, старались выпроводить ее... Сенем вошла во двор, когда за жерновом сидела не Минасолтан, а Джейран. Не успели закрыться ворота, как они скрипнули вновь и во двор вошла третья женщина.
Джейран знала положение соседей не хуже свекрови. Но ее дети, ее дети... "Что же нам останется? Если мы все раздадим, чем я буду кормить своих маленьких? О аллах! Помоги!" Она посмотрела на мужа, увидела улыбку, промелькнувшую на его губах, и как будто прочла его мысли: "У нас, жена, просто дом Гаруна аль-Рашида. Богатство не успеваем раздавать!" Он незаметно подмигнул Джейран, стараясь приободрить ее.
Так как Минасолтан не было во дворе, женщины обращались к Сеиду Азиму:
- Ага, да буду я жертвой твоего предка...
- Да буду я твоей жертвой, Ага! Пусть все беды твоего сыночка Мирджафара-аги войдут в мой правый глаз... Дай и мне на один лаваш.
- Дай, Джейран... Обеим дай... Раздели оставшееся...
- А мы?..
- На сегодня есть, сегодня поедим. А завтра, как мама говорит: "Аллах милостивый падишах!" Хоть наш Ширин на падишаха не похож... Как все, так и мы...
- Я...
- Я уже все сказал, Джейран... Если у соседей дети заснут голодными, будут плакать, и у меня, и у тебя кусок в горле застрянет, не то что хлеба, даже масла... Дай, дай им... Нас с тобой и без того народ своими подношениями кормит, пусть аллах народу и дает прежде всего.
Минасолтан вышла во двор, когда происходил дележ муки. Она без слов поняла все. Наклонилась молча над скатертью, отделила от уже распределенного по две полные горсти и только тут сказала:
- Про меня, я вижу, вы забыли... У меня тоже дети есть... - И ушла в дом с остатками муки.
Сеид Азии и Джейран не могли удержаться от смеха... Этот поступок всегда щедрой и ласковой женщины прозвучал укором сыну, как будто она сказала: "Если ты, отец, не можешь позаботиться о своих детях, я сама о них позабочусь! Разве мои - не дети?!"
... Да, это был известный в истории "год большого голода".
В тяжелом положении семья Сеида Азима оказывалась довольно часто. Кредиторы требовали денег, бакалейщики, мясники, хлеботорговцы отказывались продавать в долг. Он часто вынужден был обращаться к ростовщикам, закладывая то, что тот соглашался брать под залог, иногда даже пенал с письменными принадлежностями поэта...
Сегодня пожелтевшие лица детей окрасились румянцем сытости и счастья. "Хорошо, сегодня - Ширин Абдулла нас накормил, а завтра? Богатство - у богатых, щедрость - у бедняков..." Жизнь моего поэта целиком зависела от пожертвований, а в "год великого голода" жертвователей становилось все меньше и меньше, и сегодня он вернулся из Лангебиза и Биджова с пустым хурджином...
Когда на рассвете Минасолтан вышла во двор после утреннего намаза, она увидела у ворот маленький мешочек. В нем была мука. Кто бы это мог принести? Снова Ширин? Нет, непохоже, ведь он приносил только вчера, а о том, что они все раздали, он еще не успел узнать... Минасолтан бережно отсыпала немного белой муки. Сегодня она сварит детям пшеничную кашу.
Джейран закончила кормить малышей, когда из дома показался Сеид Азии.
- А кто сегодня кормит мою семью? - удивился он.
Минасолтан показала аккуратно завязанный красным шерстяным шнурком мешок, сшитый из шерстяного синего платка с ярко-красными розами по всему полю:
- Чья-то добрая душа кормит сегодня детей сеида, я не видела, кто приходил к нам, сынок.
Сеид Азим замер, он узнал платок Сарабеим.
Известие, что все жители города выйдут на молебен, стало достоянием всех. Глашатай Махмуд за день до этого возвестил с минарета всем:
- Эй, люди! Эй, жители Ширвана! Завтра все на молебен! Все на молебен! Сам Ахунд Агасеидали будет молиться! Эй, люди! Все на молебен! Воздадим мольбу всевышнему!
В людских сердцах затеплилась искорка надежды. Все готовились к молебну: приводили в порядок лавки и дворы домов, шли в баню для совершения ритуального омовения. Мирились рассорившиеся, просили прощения у обиженных и оскорбленных, чтобы с чистым сердцем и ясными мыслями отправиться на молебен.
... Еще не рассеялся предутренний туман, как народ начал стекаться из кварталов к городским воротам, а оттуда на равнину вблизи от кладбища Лалазар. Ученики школ, медресе со своими учителями и моллами пришли раньше других. Позади них столпились женщины, закутанные в чадры. Особое место было отведено почетным, уважаемым людям города. Сюда пришли и местные богатеи, купцы, владельцы лавок и магазинов, независимо от возраста: старые и молодые. Шли армяне, азербайджанцы, грузины, немецкие миссионеры, молокане, русские - все пестрое население Шемахи. Здесь были представители губернаторской власти, православные и грегорианские священники и должностные лица. Местные интеллигенты собрались вокруг Махмуда-аги и Гаджи Сеида Азима Ширвани.
Людей становилось все больше, на всех лицах - печаль и глубокая скорбь. Все молчали, будто собрались у постели больного, которому остались считанные минуты земного существования. Даже балагур и острослов Джинн Джавад не раскрывал рта.
Издалека известили, что пришел Ахунд Агасеидали. Приготовившиеся к молебну ждали Ахунда; увидев старика, многие начали плакать и бить себя по голове. Он взмахнул рукой, чтобы успокоить отчаявшихся, и поднялся на большой плоский камень. Старик снял со своей головы чалму, развернул ее и набросил на шею, плач только усилился. Агасеидали поднял руку:
- О люди, братья мои, дети мои! От нас, грешных, отвернулся великий аллах... Давайте сообща помолимся великому творцу, сделавшему пищу законом всей жизни. Попросим его совместно даровать нам прощение и ниспослать на нашу землю благодать... Скажем: "О аллах!"
- О аллах!
Сотни губ одновременно повторили призыв, гул отозвался в небесах.
Солнце начинало нестерпимо палить. Ахунд Агасеидали сбросил с ног чувяки и сошел с камня. Белоснежные пергаментные ступни шагнули на колючки и ветки стелющихся кустов. Он пошел вперед, подняв руки к небу, - сотни рук взметнулись тут же вверх. В безмолвную, низвергающую беспощадный жар вышину поднялись тысячи рук... Руки... руки... руки в надежде, руки без надежды... нежные руки, мозолистые руки... бессильные детские руки... покрытые хной женские руки...
- Ты наш создатель, о аллах!
- О аллах!
- Пищу у тебя просим...
- Просим...
Духовные пастыри восклицали:
- Внемли! Внемли! Беки, купцы и торговцы:
- Каемся! Каемся!
Каменные сердца смягчились как воск. Сегодня сунниты и шииты забыли о вековой вражде, их объединило всеобщее горе... Никто не оглядывался на идущего рядом, никто не опасался за чистоту своей веры. Правоверный мусульманин не боялся оскверниться прикосновением к армянину или молоканину. Смешались крики: "О хазрат Фатьма!", "О шахи Мардан!", "О Али!", "Божья матерь!", "Аствац!"... Армянские женщины стенали рядом с мусульманскими, молла молился рядом с православным священником.
Только Ахунд Агасеидали шел впереди один и возносил свои молитвы первым... Первыми повторяли за ним слова молитвы учащиеся медресе, шедшие, как и он, босиком, с непокрытыми головами, и у каждого в руках был коран. Толпой выступали бакалейщики, купцы и мастера-ремесленники, обитатели Базара и аристократы, нищие и одетые в черное женщины. Все били себя по головам и плакали. Над толпой поднялась туча мелкой пыли...
Ахунд Агасеидали поднялся на камень, возвышавшийся среди кустов. Один из мусульманских служителей дал ему четыре камня, на которых были начертаны арабские молитвы и заклинания. Ахунд поднес камни к лицу и прочитал над ними свою молитву. Из-за шума и гвалта его слова никто не услышал. Помощники Ахунда пытались утихомирить толпу, но им не удалось ничего сделать. Как только старик закончил молитву, он попросил служителя бросить камни на все четыре стороны света; первый в сторону священной Мекки, потом к восходу солнца, потом к заходу, потом...
