пустячное, ничтожное может так ранить, замутить душу.
Богдан Протасович старался побороть себя, но нервы разошлись, и он готов был вернуться назад, отказаться от поездки и отдыха, лишь бы не показываться на людях в подобном состоянии.
Полсотни километров пролетели незаметно — одним рывком за плечо бросили. Вдали на холмах поднимались уже междуреченские перелески.
Удивительно раскрывались в беге машины эти холмы, чередуя все времена года: северо-восточные склоны были одеты еще снегами, на западных сверкали ручьи, на южных нежилась в лучах изумрудная мурава.
Ранняя весна ворвалась сразу, плыла в небе горячим, ослепительным солнцем.
На пригорке Богдан Протасович приметил сотрудников института, молодняк. Зимой они приходили сюда на лыжах, а теперь, должно быть, встречали весну, щипали первую траву, разминали на ладони влажную, теплую землю. Далеко в стороне, над самым обрывом — тоненькая черточка, отделилась от всех, взметнулась, невозможно разглядеть лица — но в ней с предельной выразительностью все, что на душе: тревога, ожиданье, порыв. Удивительно, когда в далекой, едва заметной черточке угадываешь человеческую душу.
Прудников перехватил взгляд профессора:
— Янка!
Профессор знал это имя — девушка своенравная, взбалмошная, — новый лаборант рентгенлаборатории.
Прямая дорога шла к палаточному лагерю. Правый поворот уводил к плотине. Вага не хотел, не мог показаться в Междуреченске сейчас, нужно было хоть немного прийти в себя.
— Может, свернем на плотину? Нынче там разлив до горизонта, — и не дожидаясь ответа, Прудников завертел баранкой, — надо свежего воздуха набраться.
Ваге почудилось — множество глаз провожало черный «ЗИЛ», свернувший с прямой дороги.
Перелесок раздвинулся, открывая широкую, сверкающую на солнце гладь разлива.
Машина выкатила на мост и поплыла над рекой — было необычно видеть громоздящийся лед в такую теплынь.
Прудников придержал машину:
— Чудно смотреть — река вспять повернула!
«ЗИЛ» миновал последний пролет и с ветерком покатил по новой трассе.
Внезапно за холмом открылся аккуратный строй молодой посадки.
Деревца нежились на солнце. Они походили на детвору, завладевшую пригорком, — взялись за руки, разбежались до самого склона. Раньше этого сада не было, или, может, не замечал — с Вагой случалось так, вдруг бросится в глаза ветка, мимо которой проходил уже тысячу раз.
Что-то трогательное в этих гибких, юных побегах, трогательное и знакомое, родное, как детство.
Вага велел остановить машину.
У самой дороги — хлопцы и девчата в одинаковых робах: чуть поодаль молодая женщина в светлом платье, ладно облегающем крепкое тело. Тоненькая девочка-былиночка в синем затянутом комбинезоне следовала за ней, помогая и подражая степенным движениям.
Завидя машину, ребята на миг оторвались от работы.
Вага рассматривал укрытые соломой стволы:
— Вы что, пальмы разводите?
— Пальмы не пальмы, а яблочко будет, — женщина в светлом платье едва заметно улыбнулась, смутилась, но не сводила глаз с человека, которого никогда не видела ранее, которого только угадывала — знала, что по соседству дом отдыха ученых. Вага смотрел на сплетение молодых ветвей, и сквозь трепетные ветви возникла вдруг дымка яблоневого цвета, яблоневые сады Полтавщины.
— Не рано ли освобождаете от укрытия?
— Нельзя долее. Чуешь, солнце! Запреют.
— Неужто станут плодоносить в этих краях?
— Не знаем еще. Никто в округе не знает. Первый раз сорт выводим.
Девочка-былиночка выступила вперед и строго сказала:
— У нас примутся!
Женщина ласково глянула на нее.
Богдана Протасовича поразила едва заметная суровая ласковость, он подумал почему-то: негромкая. От чистого сердца, а не про людской глаз.
— Подшефные. Детдомовские, — пояснила женщина, — над самой рекой, неподалеку от вашего лагеря, живут.
Девочка все время приглядывалась к незнакомому, хотела, видно, заговорить, но не решалась. Наконец, осмелев, приблизилась к Богдану Протасовичу:
— Пожалуйста, посадите деревце вместе с нами. Мы вас очень просим!
— Уважьте! — подхватила женщина в светлом платье. — У них сегодня большой праздник.
Девочка взяла из захоронки саженец, пошла впереди, подняв его, как знамя. Ветви играли над ее головой: тонкий ствол, налитый соками, чуть сгибался, корни цепко удерживали влажную землю.
Девочка остановилась на берегу, над излучиной притока, чтобы новый цвет открылся всей долине.
Под острой лопатой обнажилась пронизанная теплынью, пахнущая весной земля. Укрывая корни, притаптывая лунку, Богдан Протасович жадно вдыхал забытый запах земли, ее тепло и снова — как будто не было времени и пространства — привиделось родное село.
Женщина в светлом платье помогала ему, глаза их встретились — она как бы пыталась разгадать, постичь этого человека. От внезапного смятения глаза ее стали глубже, красивее.
Что-то было знакомое в них, близкое — вот когда в далекой стороне услышишь русскую речь, такое же чувство.
Вага старался говорить проще, доступнее, приноровиться к ее разговору — укоренившаяся привычка заправского лектора. Она сразу уловила снисходительность, потупилась, умолкла. Потом извинилась и отошла к своим деревцам.
Девочка-былиночка следовала за ней, то и дело оглядываясь на Вагу. Ее привлекало слово «ученый» и пугал важный вид солидного человека.
В машине Вага продолжал думать о неожиданной встрече — поразило, должно быть, сходство душевного лада. Или, может, напомнила Лесю — не очертаниями лица, не цветом глаз, а ласковым прикосновением к ветвям, любовью к жизни.
В шоферском зеркальце все еще маячили аккуратные ряды посадки.
Вага отвернулся — он знал за собой досадную привычку приписывать другим свои мысли и чувства.
Прудников остановил машину, не доезжая до плотины, и первым выбрался на дорогу, проверяя грунт:
— Можно выгружаться, тут кругом песочек до самой реки.
Светлые облака повисли над долиной. Сосны и ели на пригорках чутко стерегли покой. Березы застыли, и только вершины лихорадил едва ощутимый холодок близкой реки — казалось, не ветви, а воздух колышется.
Прудников следовал за профессором, разминая ноги после долгого сидения в машине, двигался вразвалочку, как моряк на суше.
Простор. Небывалая теплынь. Тишина.
Прудников смотрел на край неба. Среди неподвижных облаков появилось одно перистое, седое. Поднялось невысоко над горизонтом и поплыло под нежными застывшими хлопьями. Потянуло холодком — он осязаемо пробивался колючими струйками в устоявшейся теплыни.
— Задует буран, будут яблоки, — проворчал Прудников.
Вага посмотрел на гребень холмов, где за поворотом остался молодой яблоневый сад. Круто повернулся и зашагал к машине: тишина и простор не успокоили его, а только еще более усилили чувство тревоги и смятенья.
Подождав, пока Вага утвердится рядом, почуяв его плечо, Прудников включил мотор, наклонился вперед, погнал машину. Стрелка спидометра дрогнула, заколыхалась, будто отмечая сейсмические сдвиги, рванулась за отметку «100».
Дорога завертелась в перелесках и топях, еще недавно слыла дорога эта нелегкой, особенно в непогоду, осеннюю распутицу или разливы.
Только в прошлом году открыли новую трассу с красивыми павильонами-ожидалками. И никто уже не вспоминал о том, как месили грязь, летали на кукурузнике: десять минут в воздухе, чтобы потом три часа брести по брюхо
