Откуда-то из-за спин гренадеров набежал на Николая Бестужева Рылеев, порывисто обнял его и поцеловал:
— Это минута нашей свободы! — восторженно сказал он. — Мы дышим ею!
И проворно побежал куда-то, в своей темной шинели без эполет и фуражке с наушниками, похожий на гимназиста.
Вдруг Бестужев увидел Якубовича. Он был в мундире, насадив на кончик обнаженной сабли носовой платок, шел куда-то, как слепой, выставив саблю перед собой, словно прощупывая ею дорогу. Возникло дикое в своей неуместности воспоминание: Якубович перебирает струны гитары и ноет: «Чимбиряк, чимбиряк, чимбиряшечки…» При этом глаза у него были такие же невидящие.
…Островком чернело на белом снегу каре, неприветливо хмурилось небо. Кто-то из матросов сзади набросил на плечи Бестужева его шинель.
* * *
Рядовой Московского полка Панкрат Безуглов изрядно озяб, а полк их все стоял да стоял недвижно, словно для сугрева покрикивая временами: «Ура Константину!» и чего-то ожидая. Собрались будто на парад: колыхались султаны, возвышались кивера, сверкали штыки.
Еще утром, сказывают, кто-то из статских застрелил генерал-губернатора Милорадовича, уговаривавшего солдат возвратиться в казармы.
А потом появился преосвященный митрополит новгородский Серафим, старичок в бархатном зеленом одеянии с крестом и митрой в бриллиантах. Подойдя к передней шеренге московцев, Серафим благостно произнес:
— Воины! Успокойтесь… Вы поступаете против бога, церкви и отечества… Константин Павлович отрекся от российской короны. Присягните на верность Николаю Павловичу.
Из рядов солдат послышались недовольные выкрики:
— Какой ты митрополит, коли на двух неделях двум императорам клялся?!
— Мы присягой не шутим!
— Знаем что делаем!
Митрополит поднял животворящий крест:
— Братья! Умоляю христианской любовью возвратиться в казармы!
— Поди домой! — теперь уже зло неслось ему навстречу, — помолись за нас! Здесь тебе делать нечего!
Несколько человек выступили из строя и, пугая батюшку, выдвинули перед собой ружья. Под улюлюканье Серафим, пугливо подобрав полы рясы, побежал прочь, юркнул в пролом забора, ограждавшего Исаакий, бормоча сокрушенно:
— Обругали и прочь отослали…
Солдаты, почуяв свою силу, настроились благодушно. Позади Панкрата Безуглова стоял какой-то купчик в мерлушковом треухе, поддевке и плисовых штанах, заправленных в сапоги, а возле него пузатенький, круглолицый человечек в широкополой шляпе не по сезону, и длиннополой шубе с потертым меховым воротником.
Ища развлечения, Панкрат обхватил этого человечка и, втащив его в строй, благодушно спросил:
— Ты хто будешь?
— Петербургский аптекарь Генрих Краузе, — нисколько не устрашившись, ответил пленник и поглядел на Безуглова небесно-ясными глазами.
— Тогда кричи с нами!
Аптекарь с удовольствием закричал что есть силы, тонким голосом:
— Да здравствует конституция! Ура!
Все подхватили:
— Ур-р-ра!
Солдат Карп Хватов — белоглазый, краснолицый — спросил Безуглова:
— За кого орем-то?
— За жену императора, — объяснил Панкрат и заревел что есть мочи, раскатисто:
— Ур-р-ра!
Но в конце концов и это ему надоело. Он замерз, оголодал. И когда аптекарь, устав кричать, взмолился: «Возьмите свежего немца», Панкрат спросил:
— А далеко твоя аптека?
Тот охотно ответил:
— Да за углом, на Галерной.
— Слышь, друг, — сказал Панкрат, — продал бы ты мне краюху хлеба — со вчерашнего вечера не жрамши.
— Гут, гут, — готовно закивал немец, — ком со мной, дам бутерброд.
— Небось, и водочка есть? — с надеждой спросил Безуглов.
— Есть, есть, — расплылся в улыбке аптекарь, — лекарский спиритус вини… — он подмигнул.
Панкрат подошел к командиру взвода подпоручику Хмелькову — в высоких блестящих сапогах, с шарфом вокруг шеи и на груди.
— Ваш бродь, — просительно обратился он, — тут немец-аптекарь может продать хлеба. Разрешите отлучиться.
— А далеко идти? — строго спросил подпоручик.
— Мигом обернусь! — заверил Безуглов.
— Ну, давай, — кивнул Хмельков.
Безуглов возвратился через полчаса. Отдал Карпу ковригу, разрешил отхлебнуть горячительного. Остаток спрятал за пазуху.
Мороз прижимал все сильнее и словно лишал сил. Вот затянулась музыка! Когда же той присяге конец?
* * *
Престолонаследник Николай Павлович в ночь с 13 на 14 декабря не спал ни минуты. Он знал о существовании тайного общества. Переслали из Таганрога донос императору Александру I штабс-капитана Вятского пехотного полка ротного командира Аркадия Майбороды. Верноподданный офицер писал из Житомира о своем командире полковнике Пестеле, что тот «наклонен к нарушению всеобщего спокойствия и к неслыханным преобразованиям».
Затем к Николаю Павловичу пришло письмо подпоручика лейб-гвардии егерского полка Якова Ростовцева, переданное им через дежурного адъютанта графа Ивелича: «Ваше императорское высочество! Всемилостивейший государь! Приял дерзость написать вам… Горю желанием быть полезным спокойствию России… Не считайте меня коварным доносчиком… с чистой совестью хочу рассказать Вам правду».
Он был допущен. Заикающийся мальчишка то краснел, то бледнел. Заявил, что решил «спасать государя, отечество и своих заблудших товарищей», сообщил о планах восстания и закончил патетическим восклицанием: «Они слепы! Позвольте мне умереть возле вас!»
Николай Павлович благодарно прослезился, обнял Ростовцева:
— Мой друг! Вот чего ты достоин!
И еще был донос Аракчееву от англичанина унтер-офицера Шервуда. Даже список заговорщиков.
В воскресенье, тринадцатого декабря, Николай Павлович приказал расставить на дорогах, ведущих в Санкт-Петербург, более десяти тысяч надежных войск в заставах, дабы отсечь приток в столицу возможных мятежных сил, удвоить дворцовые караулы, сформировать роту дворцовых гренадеров. Утром он запер в одной из комнат Зимнего всех женщин царской фамилии и, положив ключ к себе в карман, поставил у дверей этой комнаты, с обнаженной шпагой, известного своей исполнительностью офицера Стерлигова, приказав:
— Охраняй дверь, покуда жив!
Себе же сказал: «Врете, императором я буду!»
На всякий случай отдал распоряжение адъютанту Адлербергу приготовить у заднего дворцового крыльца карету — на тот случай, если придется отправить семью в Царское Село.
Сделав все это, Николай Павлович прошел на дворцовую гауптвахту. Сегодня здесь дежурила девятая стрелковая рота лейб-гвардии Финляндского полка капитана Прибыткова.
Николай Павлович, уже зная, что на площади собираются непокорные войска, вызвал караул под ружье и прошелся по фронту. Внутренняя дрожь утихла, уступая место уверенности. Нет, он не уподобится Людовику французскому, чей престол повис над бездной, кишащей тайными обществами.
Николай Павлович остановился против солдата, от усердия переставшего моргать.
— Ты мне присягал? — спросил он.
— Так точно, ваше величество! — выдохнул солдат, неподвижно глядя на высокого, красивого царя.
— Знаешь, что это воля моего брата Константина?
— Так точно, ваше величество!
— Ребята, — обратился царь ко всему караулу, и волевая складка пролегла у его губ, — моя первая пеленка была шинель. Так делайте свое дело молодцами! Зарядить ружья! — И минутой позже приказал: — Вперед, за вашим царем, скорым шагом — марш!
На площади к нему подъехал начальник штаба гвардейского корпуса тучный генерал Нейдгардт. Не без труда сползши с коня, взволнованно доложил:
— Ваше величество! Московский полк в полном восстании. Генералы Шеншин и Фридерикс тяжело ранены…
Царь выслушал эту весть спокойно.
Действовать надо было решительно: подтянуть верные войска, артиллерию, окружить мятежников и одним ударом уничтожить их в западне.
А до этого посылать к ним парламентеров. Один из них — капитан Якубович. Он явился к царю признаться, что хотел убить его, да рука не поднялась. Николай обнял его:
— Очень ценю твое чистосердечное признание.
Капитан сказал, что хотел бы парламентером отправиться к каре, убедить их разойтись. Все с тем же носовым платочком на кончике шпаги, разыгрывая «военную хитрость», направился Якубович к Морскому экипажу, шепнул Бестужеву:
— Держитесь, вас боятся, — и повернул назад.
Отдав нужные приказания, царь, чтобы выиграть время, самолично решил прочитать манифест.
Верхом на своей любимой гнедой кобыле Милой, он въехал на середину Адмиралтейской площади и обратился к толпе «черни», поспешно опроставшей головы:
— Дети мои! Наденьте шапки! Мне было бы прискорбно, если бы кто-то из вас простудился. — Он сделал паузу. Дрогнувшим голосом сказал: — Я прав перед богом и совестью, поэтому лучше идите для безопасности по домам. Я по праву сажусь на престол.
