— Дети мои! Наденьте шапки! Мне было бы прискорбно, если бы кто-то из вас простудился. — Он сделал паузу. Дрогнувшим голосом сказал: — Я прав перед богом и совестью, поэтому лучше идите для безопасности по домам. Я по праву сажусь на престол.
— Небось Константина в кандалы заковали! — раздался одинокий голос и словно нырнул в толпу.
— Какие кандалы! Вот манифест Сената!
Николай Павлович начал читать его.
Адмиралтейские часы пробили три раза. «Скоро стемнеет, — тревожно подумал он, — надо до темноты расправиться с ними».
Конечно, можно было бы еще вчера арестовать с десяток главарей, то тогда бы многие другие заговорщики успели бежать или затаиться. Да и в обществе пошли бы весьма нежелательные разговоры: новый император начинает свое царствование с арестов! Нет, уж лучше решительно расправиться со всеми заговорщиками здесь, вырвать заразу с корнем.
Преображенцы уже заняли Исаакиевский мост, пройдя по Галерной, семеновцы достигли манежа, где, возможно, подстерегут отступающих, измайловцы стали впереди дома Лобанова-Ростовского. Достаточно войск скопилось и возле Зимнего.
Но, несмотря на это, Николая Павловича вновь охватывало беспокойство. Стоявшие перед фронтом орудия полковника Нестеровского безмолвствовали из-за отсутствия пороха и картечи. Только что прибежал взволнованный поручик Вахтин и доложил, что начальник артиллерийских складов отказывается выдать заряды без именного повеления императора. Пришлось срочно составлять письменный приказ и снова посылать офицеров чуть ли не на другой конец города, терять драгоценное время.
А что, если мятежники очнутся от оцепенения и сами перейдут в наступление? Кто поручится, что они не найдут поддержки у скопившихся толп черни, а может, даже иных солдат, пока еще верных своему императору? Нет, этого нельзя допустить!
Николай Павлович оглянулся. Позади, шагах в двадцати, стоял командир конногвардейского полка Алексей Орлов, небрежно поигрывал алым темляком дамасской сабли. Император жестом подозвал его. Чеканя шаг, Орлов подошел к царю и, звякнув серебряными шпорами, отдал честь.
— Генерал! — обратился к нему император. — Кажется, твои конногвардейцы застоялись без дела.
Статный красавец Орлов выжидательно посмотрел на императора.
— Так вот, — продолжал Николай Павлович, — передай им, чтобы немедля шли в атаку на мятежников. Если конногвардейцы хотят заслужить монаршее благоволение, пусть в кратчайший срок разгонят сброд.
Алексей Орлов, родной брат которого занимал не последнее место в тайном обществе, а многие знакомые находились сейчас на другом конце площади, прекрасно понимал, что приказ императора невыполним. Конногвардейцы вовсе не горят желанием рубиться со своей же пехотой. Да и рубиться им нечем: сабли не отточены, а кони не перекованы на зимние подковы.
По ничего этого генерал говорить, конечно, не стал, а, отчеканив: «Слушаюсь, ваше императорское величество!», немедленно направился к полку. Кавалеристы неподвижно застыли у своих коней.
— Полк! На ко-онь! — громко скомандовал Орлов. — Трубить атаку!
Заиграл рожок, и кавалерия неуверенной трусцой, скользя по наледи, поскакала на каре московцев. Там послышалась чья-то команда: «Застрельщики, вперед! Отражать кавалерию!»
Выступившая шеренга московцев, став на колено, вскинула ружья.
Залп получился жидким, недружным, но кавалеристы, не дожидаясь приказа, стали поворачивать коней, оставив лежать посреди площади, на обледенелых булыжниках, выбитого пулей из седла унтер-офицера. Придя в себя, он пополз к своему полку.
Еще дважды, перестроив эскадроны, водил Орлов в атаку конногвардейцев, и оба раза, после нескольких безвредных выстрелов, всадники поворачивали вспять под свист и улюлюканье толпы, окружающей площадь.
Николай Павлович мрачно смотрел на эту позорную картину.
Но вот наконец к нему подскакал на вороном коне полковник Нестеровский, тихо сказал:
— Ваше величество, заряды прибыли!
— Ну что же, — криво усмехнулся Николай, — употребим последний довод монархов, — он запомнил эту фразу Ришелье, выбитую на пушках, — Я им покажу, что не трушу.
Царь приказал выстроить четыре орудия поперек Адмиралтейской площади, а сам верхом на Милой, с широкой голубой лентой через плечо, занял позицию позади орудий.
В тринадцать лет ему дали написать сочинение: «Доказать, что военная служба не есть единственная служба дворянина, но что другие занятия столько же почтенны и полезны». Тогда лист остался белым, теперь, став императором, он заполнит его.
Рядом с царем сидели на конях его брат Михаил и генерал Сухозанет, словно стеной прикрытые батальоном преображенцев.
Между их строем и Николаем Павловичем странно выглядел штатский человек в пыжиковой дохе, подбитой песцами, и меховой шапке с козырьком. Это был историк и писатель Николай Михайлович Карамзин, автор многотомной «Истории государства Российского». Труд свой он посвятил Александру I, написав в посвящении: «История народа принадлежит царю».
Правда, его дочка от первого брака Софочка — девушка умная и образованная, — прочитав восьмой том, деликатно спросила: «Верно ли, папа, давать не столько историю россиян, сколько историю князей и царей?» — «Верно, верно и еще раз верно! Вот сейчас историю делает новый император Николай I, прочитавший манифест, мною написанный».
По-существу, история — летопись честолюбий. Ныне провидение омрачило буйные головы, и безумные либералисты решились на пагубное, несбыточное: отдать государство власти неизвестной, злодейски низвергнув законную. Молодой, но подающий надежды поэт Пушкин как-то сказал: «Итак, вы рабство предпочитаете свободе». Говорят, и эпиграмму написал, что Карамзин в своей «Истории» проповедует прелесть кнута.
Талантливый вертопрах! Узда нужна для пользы самого народа. Узда, а не кнут.
Николай Михайлович не мог жаловаться на свою судьбу. Уже более двадцати лет ему, как историографу, платили, по специальному указу, высокое жалованье, единственного в России освободили от цензуры, допустили к тайнам государственного архива.
Но какой злоязычник посмеет сказать, что Карамзин искал собственных выгод, пресмыкаясь перед троном? Кто усомнится, что «несть лести в языце моем», как сказано в Священном Писании?
Лет тридцать пять тому назад оказался он путешественником во Франции и, волею обстоятельств заглянув в ужасное лицо революции, содрогнулся. Нет ничего страшнее буйства черни!
Царство счастья, век златой может исполниться лишь неприметным действием времени, медленным, безопасным успехом просвещения, воспитания. А до той поры да находит бедный себе хлеб, а богатый наслаждается своим избытком. Всякие насильственные потрясения гибельны, и каждый бунтовщик, дерзко поднимающий секиру на священное древо порядка, готовит себе эшафот.
Нынешние события подтверждают это. Сегодня он собственными глазами увидит, как заполнится чистый лист истории, а император громом пушек утвердит свой трон. Это естественно, как туман над Сенатской, как Медный всадник, копытами коня попирающий змею.
В юности Карамзин считал, что «терпеть без подлости неможно». Теперь уверен: терпеть благоразумно. Какое счастье, что Милосердный погрузил извергов в нерешительность! В самодержавии спасение Руси, залог ее могущества и благоденствия.
Забили грозную дробь барабанщики. У орудий в струнку вытянулись молодые артиллерийские офицеры, с обожанием глядя на своего нового императора.
Николай I скомандовал:
— Зарядить картечью! Пальба орудиями по порядку! Правый фланг начинай! Пли!
Канонир заколебался.
Командир орудия поручик Илья Бакунин, только что выпущенный из Михайловского юнкерского училища и жаждущий отличиться, подбежав к канониру, грозно прокричал:
— Что медлишь?!
— Так свои же, братья, — извиняющимся тоном сказал тот, и на его крестьянском лице было написано недоумение.
Бакунин яростно прошипел:
— Ты должен стрелять даже в меня, если прикажут! — Он вырвал из рук фейерверкера пальник и поднес фитиль. — По врагам отечества!
После пятого залпа в упор каре дрогнуло, а солдаты прыснули — одни по Галерной, другие к Неве.
Взяв на передки, орудия выкатили на Исаакиевский мост, поставили посередь его и продолжали расстрел.
— Святая Русь будет довольна нами, — сказал царь брату и покосился на историка.
Карамзин перекрестился. Царь делал свою историю…
* * *
Свинец слепо мотался по Сенатской площади, скакал по брусчатке, чиркал о цоколи домов, догонял бегущих. Снег во многих местах сразу набух кровью. С крыш комьями падали сбитые картечью мальчишки.
Опустив обнаженную саблю, капитан-лейтенант Бестужев стоял посреди Сенатской площади. Время невозвратно стекало с клинка. Наплывающий с Невы туман увлажнил бакенбарды Бестужева, утяжелил эполеты, слезами лег на лицо. А смерть, рыская по площади, валила людей. Московцы побежали к Английской набережной, матросы и гренадеры хлынули на Большую Морскую. Но смерть настигала их и здесь.
