— У меня? — Роман приостановился, едко хмыкнул: — Старик, иметь собственное мнение о явлениях подобного уровня позволительно академику и только в самом крайнем случае — доктору.
Валентин некоторое время молчал, бездумно глядел на Романа, словно вдруг унесся мыслями черт знает куда, потом, будто очнувшись, сказал:
— Ладно. — И повторил — Ладно. Но как же ты свою кандидатскую писал — ведь там положено излагать какую-то точку зрения, какой-то собственный взгляд…
Роман оскалился в усмешке.
— Ты хорошо устроился в своей Абчаде. Забился, понимаете, в угол земного шара, и все ему до поясницы!
Валентин с удрученным видом развел руками:
— Что поделаешь, идиотизм деревенской геологии…
— Нет, но ты хоть чуть-чуть представляешь себе, что такое в наши дни средненькая кандидатская диссертация? Какие в ней Америки открывают в поте языка своего? Вот есть у меня знакомый бабец — дамой назвать язык не поворачивается. Львица — курит и матерится. Но это не суть важно. Ее кандидатская диссертация называлась так: «Структурная взаимосвязь глаголов со значением «соглашаться» и «отказаться». В узком кругу сама же потом хохотала: «Двадцать минут позора — и беззаботная жизнь!»
— Но это филология…
— А, все хороши! — желчно огрызнулся Роман. — Стрелец был оппонентом на защите одной кандидатской, потом получил книгу с дарственной надписью: «Дорогому аппоненту»… — прямо так через «а» и написано.
— Окстись.
— Уже окстился. Что, двинем вниз?
— Давай, — кивнул Валентин, но, сделав шаг вниз, снова остановился. — Ты меня убедил, что горные массы не могут переместиться на далекие расстояния, если за причину брать соскальзывание по склонам.
Роман что-то уловил в его тоне и насторожился.
— Та-ак…
— Плоскость, по которой произошел отрыв одной части нашего месторождения от другой, не видна, она под землей. Но я тебе показал другие — выходящие на дневную поверхность…
— Эта плоскость именуется сместителем, — не без сарказма заметил Роман.
Валентин поблагодарил добродушной улыбкой и продолжил:
— Если хорошо присмотреться, в нашем районе сместители и признаки их присутствия распространены везде. И вообще эти хребты, — он обвел рукой, — представляются мне системой гигантских чешуй, которые сорваны с мест и передвинуты, далеко передвинуты с юга на север. Неужто все они когда-то, миллионы лет назад, съехали по склонам? Как же тогда выглядело само первичное поднятие — состояло сплошь из одних склонов? Вроде чеширского кота, который мог состоять из одной улыбки?
— Утрируешь, старичок, — весело парировал Роман. — Упрощаешь и вульгаризируешь. Ну, идем, что ли?
— Погоди! — уперся Валентин. — Возьмем складчатость. Как только полосатая порода и достаточно древняя, так обязательно смята в гармошку. И это на земном шаре повсеместно.
— Почти.
— Да, почти повсеместно, — поправился Валентин. — Я пытаюсь понять, почему смято? И мне объясняют это опять-таки действием все тех же вертикальных движений. Простите, но я не могу, по-человечески не могу понять, как это можно смять лежащую на столе скатерть, давя на нее не сбоку, а снизу вверх или сверху вниз!.. «Ах, вы по-человечески хотите понять? Это вульгарно, это упрощенчество! Бытовой опыт человека неприложим к природным процессам!..» А моделировать на глиняных буханках планетарные процессы — это, стало быть, приложимо?.. Черт побери, почему считается, что, чем дальше от здравого смысла, тем оно научней?
Роли переменились: теперь уже горячился Валентин, а Роман сделался вдруг спокоен, задумчив, причем эта его задумчивость была с оттенком какой-то даже философской грусти.
— Ты думаешь, это проклятое скольжение притянули от хорошей жизни? — меланхолически заявил он, поглядывая по сторонам. — Складчатость! Да если б кто знал, как она об разуется! Физикам хорошо — они могут экспериментировать по-настоящему, а у нас что? Глиняные буханки, как ты говоришь. И как вообще можно воссоздать процессы, которые длились десятки миллионов лет и в масштабах целых континентов?.. Возьмем те же Альпы. Есть горизонтальные смещения, есть пласты, перемятые в гармошку, но нет подходящего геологического объекта, на который можно было бы указать пальцем — вот он давил сбоку, он создавал боковое сжатие!.. Как быть? Гипотеза контракции [34] не сработала…
— Как это нет объекта? Да ты взгляни на географическую карту Европы, посмотри на геологическую карту, и ты даже без очков увидишь этот объект! Это же Италия! Этот сапог вдвинулся своим голенищем в тело Европы и нагромоздил перед собой всю систему Западных, Центральных и Восточных Альп. Все твои Дофинейско-Гельветские и Пеннинские покровы — это все отсюда!..
Роман засмеялся благодушно и снисходительно, словно наблюдал простительные шалости ребенка.
— Слишком просто, а ученые не любят простых объяснений — это как бы обесценивает их труд… Ладно, Альпы — чужая губерния, вернемся лучше к нашим баранам. Так ты нашел в своем районе этот объект, который создавал боковое давление?
Валентин ответил не сразу. Против воли отключившись вдруг от разговора, он смотрел на окружающие хребты и машинально отмечал про себя, что ближние из них выглядят сейчас тяжелыми, угрюмыми, будто закоченели от холода и сырости, а дальние напоминают застывшие за дождевой дымкой волны чего-то ураганно вздыбленного — моря не моря, но как бы и не земли.
— Нашел, — проговорил он после затянувшейся паузы и, смеясь, уставился на Романа. — Нашел. Вот ты не поверишь, но это Индия.
— А, идешь ты пляшешь, — вяло махнул Роман и, вмиг утратив интерес к разговору, двинулся вниз.
— Осторожней! — идя следом, говорил Валентин. — Загреметь на спуске еще легче, чем на подъеме…
Минут пять они спускались в молчанье, словно поссорились, потом Валентин, глядя ему в затылок, сказал:
— А ведь насчет Индии я серьезно…
Роман промолчал, но по ушам было видно, что слушает.
Когда-то Даниил Данилович внушал своему сыну, что в поле надо работать, имея в голове какую-нибудь идею. Без нее все твои знания — кирпичи, лежащие навалом. Но когда на них накладывается идея — возникает здание. Если идея ошибочна, то и здание получится ущербным, но все-таки это будет некое сооружение, а не бесформенный навал кирпичей. Исследователя природы с ошибочной идеей оспаривают, исследователя природы вообще без идеи — игнорируют.
Никаких своих взглядов Даниил Данилович Вале не навязывал — теорией контракции тот увлекся вполне самостоятельно и в образ сжимающейся Земли уверовал с безоглядным максимализмом юности. Это было на втором курсе университета. Ему вдруг все стало понятно. Вот уже сотни миллионов лет Земля постепенно уменьшается — следовательно, ее поверхность должна сминаться подобно тому, как сморщивается кожура усыхающего яблока. Так возникают горы. И вот почему пласты пород на всех континентах смяты в складки. Да, многие непонятные до того явления получили простое и изящное объяснение… Но потом пришло разочарование. Оказалось, с не меньшим успехом можно доказать совершенно противоположное, а именно — что планета наша расширяется. Валентин охладел к контракции, однако и теорию расширения Земли он тоже не принял, но вовсе не потому, что она уступала первой в смысле доказательств. Нет, он счел унизительным для себя столь резко, аж сразу на сто восемьдесят градусов, менять свои убеждения. Черт возьми, что он, флюгер какой-то, что ли? К вашему сведению, он относится к классу позвоночных, но никак не хордовых!
Правда, в богатом хозяйстве геологической науки отыскалась еще одна теория, причем созданная как бы нарочно для таких вот излишне привередливых молодцов: Земля пульсирует, попеременно сжимается и расширяется. Но эта золотая середина опять-таки не пришлась Валентину по сердцу. Компромиссы вообще вызывали у него неприязнь: если кто-то сказал, что дважды два есть четыре, а другой — пять, то четыре с половиной отнюдь не является правильным ответом…
Некоторое время Валентин пребывал в растерянности — но это внутренне, а внешне сделался этаким нигилистом, презрительно отрицающим «все эти кабинетные выдумки», которые сегодня утверждают одно, а завтра — совсем обратное. Это уже потом, значительно позднее, он понял, что ошибки теории контракции с лихвой окупаются самим фактом ее возникновения, ибо она была свидетельством мужества человеческого ума, дерзнувшего покуситься на столь, казалось бы, незыблемую основу основ, как размер самой Земли.
Итак, на какое-то время планета для Валентина застыла, умерла, превратилась в недвижный труп. Однако долго так оставаться, конечно, не могло. Сам собой явился вопрос: позвольте, разве не выпало человечеству жить на Земле отнюдь не в период благостного затишья на ней, а в разгар одной из тех тектонических бурь, которые за геологически мгновенный срок взламывают плоские горизонты древних равнин сумасшедшей осциллограммой горных цепей, а седые от солончаков степи и пустыни, ржавые от тысячелетней латеритной [35]пыли, погружают на дно морей, чтобы там, в их сумрачных глубинах, опять и опять творить таинство обновления земного лика? Все, практически все нынешние горные сооружения возникли совсем недавно, чуть ли не на памяти рода человеческого — всего каких-то несколько миллионов лет назад. Породившая их подземная буря называлась альпийской революцией, и она еще не кончилась — и это было прекрасно, ибо что может быть более созвучным романтике молодого сердца, чем революция? И однако, даже революции в том, как их описывали в почтенных толстых книгах, выглядели скучными. «Скучная революция» — нет, тогда еще Валентин не додумался соединить в своем сознании два этих несовместимых слова, но интуитивный протест против вертикальных движений ощущал постоянно. Вертикальные движения: вверх-вниз, вверх-вниз — это была какая-то мертвая зыбь, а не революция, преобразующая лик целой планеты. Безысходное однообразие качающегося маятника…
