И добавил:
— О таком не спел бы даже Амарген.
И он налег на шест. Их лодка рванулась вперед, задрав хищный нос.
* * *
Лодка скользила по поверхности воды, оставляя за собой темную полосу в парчовой густой ряске.
— Мы уже близко, — сказал Ингкел и поднял весла.
Лодка по инерции еще какое-то время двигалась, потом замерла. Слышно было, как вода плещется о борта.
— Впереди пустая вода, — сказал Ингкел, — никакого отряда нет.
— Ты уверен? — спросил Фома.
Он думал: кэлпи умеют наводить морок, но и сами легко поддаются ему. Наверное, это как две стороны одной монеты.
— Да, маленький бард. Я вижу смотровые вышки белоруких. Ах, какая славная будет битва!
— Я плохо вижу, — сказал Фома, — словно сгущаются сумерки или слезы застят мне глаза…
— Но ты же бард, — согласился Ингкел, — с бардами всегда так. Они видят ухом… Зачем им глаза?
— Ты хочешь сказать… — тихо спросил Фома и запнулся.
— Ты будешь старшим своего гнезда. Ты будешь петь королеве. Ты прекрасен. Она прекрасна. Зачем тебе глаза?
С бардами всегда так… вон оно что… Я думал, это от слез. Я думал, это пройдет. Но это не пройдет… никогда. Значит, я слепну, думал Фома. У меня осталось мало времени. И я не убью себя. По крайней мере, сейчас. Королева прекрасна? Кто ее видел? Только бард, а он слеп, как крот.
— А сам ты когда-нибудь видел королеву, Ингкел?
— Если я выживу, — сказал Ингкел, — если я не умру со славой и с честью, тогда я стану старшим. Я стану старшим, попаду на запретный остров и увижу молодую королеву.
— Только тогда?
— Только тогда. Но старших мало. Остальные всегда умирают. Так заведено, ведь много старших не нужно. Быть может, — сказал он задумчиво, — после того, как ты спел нам, все будет по-другому? Мы все станем старшими? Мы войдем к вашим женщинам и обнимем их. Ах, как хорошо ты спел про любовь, маленький Фома!
В подтверждение своих слов он поднес к губам кончики пальцев.
— Погляди, Ингкел, — сказал тогда Фома, — не крадется ли кто в кустах? Я слышу какой-то шум.
И когда Ингел привстал в лодке, вытягивая шею, он поднял свой шест и с размаху ударил Ингкела по беззащитному затылку. Ингкел мягко осел, голова свернута набок, глаза открыты, и тогда Фома подхватил его на руки, пристроил его голову себе на колено и ладонью закрыл ему глаза.
— Я люблю тебя, Ингкел, — сказал он.
* * *
Он перегнулся через борт и положил Ингкела на воду. Тот остался лежать, покачиваясь на волне, волосы шевелились, точно водоросли, руки и ноги, обтянутые рыбьей кожей, сквозь зеленоватую воду были сами как белые рыбы-ленты.
Он медленно погружался на неглубокое дно, и лицо его, просвечивающее сквозь зелень, было мирным и нежным. Потом над ним сомкнулась тьма.
Фома тихо запел:
Что за воин лежит на дне,ноги его в тени, его голова в огне.Ныне, о воины Дельты,настали черные дни,я сам затворил ему веки,кто позавидует мне?
Он взял охапку копий и высыпал их в воду; копья легли на дно, взбаламутив ил, и он больше не видел лица Ингкела.
Он ударил шестом, и лодка, которая стала легче на одного воина, рванулась вперед по нейтральной полосе чистой воды.
Муравей, наверное, тоже думает, что его зовет что-то прекрасное, чему нет равного в муравьином мире…
* * *
Наблюдательная вышка росла сразу за высокой сеткой из колючей проволоки. Он видел ее словно в тумане, прожектор на башне — точно круглая луна за пеленой туч, глядеть на него было не больно, а в голове вместо медного гонга звучал тихий звон разбивающегося стекла.
Словно ваза, красивая разноцветная ваза с Суши, которую он в детстве взял в руки, чтобы налюбоваться как следует, и не удержал.
Падала и разбивалась…
Падала и разбивалась…
Он, по-прежнему подняв лицо к прожектору, встал в лодке, расставив ноги, чтобы не упасть, и закричал:
— Эй, на вышке!
В лицо ему ударил острый луч.
— Стой, где стоишь! — прокричали с вышки. — Кто ты такой, парень?
Прожектор чертил дугу света, открывая чужим взглядам одежду из рыбьей кожи, его собственную бледную кожу и волосы, подвязанные как для битвы.
— Перевертыш! — сказал он.
Рядом раздался всплеск. Пуля ушла под воду, окруженная серебряными пузырьками. Следующая уже не будет просто предупреждением, подумал он.
— Сюда идут кэлпи! — крикнул он, и лодка плясала на волнах в свете прожектора. — Много кэлпи. Объявляйте тревогу! Тревогу всем! Всем постам! Поднимайте вертолеты!
— Что ты врешь, парень! — крикнули ему с вышки. — Они сроду не нападали открыто. А вчера мы задали им такого жару, что они не скоро очухаются.
— Я говорю правду, — крикнул, захлебываясь слезами, маленький мальчик в нем, — пожалуйста, поверьте! Сюда идут кэлпи, они всех убьют, их много, я сам видел…
— Я открываю ворота, — сказал голос, — проходи, только быстрее.
Заскрипел ворот, и секция решетки поднялась настолько, чтобы в нее мог, пригнувшись, проскочить человек на лодке, и вновь опустилась.
Он зачалил лодку у подножия вышки; наверх вели железные скобы, они оставляли на руках следы ржавчины. Сколько железа, подумал он, зачем столько железа, когда можно договориться с деревом?
— Стой спокойно, парень, — сказали ему, — руки за голову!
Чужие руки быстро, профессионально обшарили его.
— Так и стой! Если ты вырос у кэлпи, они могли научить тебя всяким чудным штукам…
— Я бард, — сказал он, — бардов не учат убивать. Но сюда сейчас придут кэлпи, тысячи кэлпи, и каждый умеет убивать. Пожалуйста, свяжитесь с остальными постами, ну пожалуйста!
Один из дежурных пожал плечами и сел к рации. Фома видел только его спину и голову в венце наушников. Остальные по-прежнему держали Фому под прицелом.
— Я опередил их ненамного, — сказал он, — они скоро будут здесь. И они готовы умереть.
— Это мы им обеспечим, — сказал дежурный.
Далеко за горизонтом взвыла первая сирена, вскоре все пространство вокруг оказалось пронизано их ядовито-желтым пунктиром.
— Ну вот, все в порядке. Объявлена общая тревога. Почему ты плачешь, парень?
Я дважды предатель, думал Фома, сперва — потому что я пел для них, а теперь — потому что убиваю их. Но лучше так, потому что они самоубийцы, они готовы умереть и умрут, но так заберут с собой меньше людей. И мой отец останется жив. И никто не примет мою маму за дочь-сестру. Сколько времени прошло с тех пор, как меня здесь не было? Иногда мне кажется, дни, а иногда — годы. Кэлпи умеют что-то делать со временем? Или просто на запретном острове времени нет?
Внизу к шуму волн примешался грозный крик наступающих кэлпи.
Отсюда он казался бледно-красным, точно размазанный след светлой артериальной крови.
— Ты был прав, парень, — удивленно сказал дежурный, — никогда такого не видел!
Он был еще очень молод и родился уже после последней войны.
— Да их тысячи!
— Все кэлпи Дельты! — согласился Фома. Он отчаянно тер лицо, горевшее от слез и стыда. — Погодите! Я хочу с ними поговорить!
— Ты хочешь пулю, — сказал молодой дежурный.
— Нет! Дайте мне мегафон. Я попробую остановить их. Я бард.
— Какой еще на хрен бард? Что ты несешь, малый?
— Я их бард! Они не могут воевать без меня.
— А ты, значит, от них сбежал. Ну-ну… Я такого наглого вранья еще в жизни не слышал!
— Дай ему мегафон, Янис. Пускай попробует, — вмешался тот, что постарше, — мне так сдается, что большого вреда от этого не будет. Может, он разбирается в этих жабах. Сколько ты с ними прожил, малый?
— Не знаю, — сказал Фома, — там все непонятно.
Он принял теплый мегафон и свесился с наблюдательной вышки.
Прожектор очерчивал только его силуэт, и он боялся, что кто-то из кэлпи пустит в него копье прежде, чем узнает его.
— Стойте! — закричал он, и голос его распахнулся над водой веером лилового эха. — Стойте, воины Дельты! Я ваш бард! И я не буду петь эту битву!
— Аааа! — было ему ответом.
— Говорю вам — уходите! Эта битва не для вас! Эта битва будет последней!
— Ааааа!
— Бард! — разобрал он среди ритма, выбиваемого древками копий. — Бард!
— Битва! Последняя битва!
— Что-то ты не то говоришь им, парень, — с сомнением в голосе произнес тот, что старше.
— Нет! — в ярости завопил Фома, собрав последние силы. — Я ухожу от вас! Тогда я больше не ваш бард! Я буду петь людям! Не вам!
— Какая разница, кому поет бард? — крикнули снизу, совсем близко. — Главное — он поет.
— Аааа! Бард! Битва! Последняя битва!
Лодки придвинулись еще ближе, кэлпи попрыгали на решетку. Некоторых свела судорога, и они повисли, точно черные муравьи, но другие, размахивая копьями, карабкались по проволоке вверх, оставляя на остриях колючек клочья рыбьей кожи и собственной плоти.
