Подумать только, бывали дни, когда она смеялась.
По простоте душевной.
Святая простота.
В ту пору все было так хорошо.
Она плакала, плакала, чтобы стереть из памяти эти дни.
Она плакала, плакала, плакала, она стирала из памяти эти дни.
Дни, которые она украла.
Которые у нее украли.
Дни, которые она похитила у своего бедного сына, который теперь умирал на кресте.
Мало сказать, что против Него был народ.
Нет, целых два народа.
Оба народа.
Народ бедняков.
Который серьезен.
И почтителен.
И народ нищих.
Голытьба.
Который несерьезен.
И непочтителен.
Против Него были те, кто работает, и те, кто ничего не делает.
Те, кто трудится, и те, кто бездельничает.
Вместе.
Наравне.
Народ тружеников.
Который серьезен.
И почтителен.
И народ попрошаек.
Который несерьезен.
Но который, возможно, все же почтителен.
Кто его знает.
Голова идет кругом.
Ум за разум заходит.
Мысли путаются, когда видишь такое.
Против Него были городские работники.
Из города.
Те, кто работает в городе.
У хозяев.
У зажиточных.
А также, наравне, вместе — сельские работники.
Наравне с ними также.
Крестьяне, приезжающие на базар.
Но ведь Он же ничего плохого им не сделал.
Всем этим людям.
Чего только порой ни наговорят.
Нагородят вечно с три короба.
Злые языки.
Чего только ни наговорили.
А ведь Он никому ничего плохого не сделал.
Он слишком молод.
У Него и времени–то не было.
Во–первых, у Него и времени–то не было бы.
Да, видно, на чужих костях всяк плясать горазд.
Вы, христиане, знаете, что Он сделал. Вот что. Спас мир.
Странная судьба — настроить всех.
Восстановить всех против Себя.
Она плакала, плакала, она подурнела от слез.
Она, величайшая Краса на свете.
Мистическая роза. [390]
Башня из слоновой кости. [391]
Turris eburnea. [392]
Царица красоты.
За три дня на нее стало страшно смотреть.
Люди говорили, что она постарела на десять лет.
Они ничего в этом не смыслили.
Она постарела больше чем на десять лет.
Она знала, она прекрасно чувствовала, что постарела больше, чем на десять лет.
Она постарела на целую жизнь.
Дураки.
На всю свою жизнь.
Она постарела на всю свою жизнь целиком, и даже больше, чем на свою жизнь, больше, чем на одну жизнь.
Потому что постарела она на целую вечность. Она постарела на всю свою вечность. А это первая вечность, после вечности Божией. Потому что постарела она на всю свою вечность.
Она стала Царицей.
Она стала Царицей Семи Скорбей. [393]
Она плакала, плакала, она так подурнела.
За три дня.
Она стала страшной.
Просто смотреть страшно.
Такой некрасивой, такой страшной.
Что над ней стали бы смеяться.
Наверняка.
Если бы она не была матерью осужденного.
Она плакала, плакала. Ее глаза, ее бедные глаза. Ее бедные глаза покраснели от слез. И больше никогда уже они не будут видеть ясно. Впредь. С этих пор. После всего этого. Польше никогда.
Отныне больше никогда она не будет видеть достаточно ясно.
Чтобы работать.
А ведь потом придется гнуть спину, чтоб заработать на жизнь.
На свою бедную жизнь.
Опять гнуть спину.
Потом, как и прежде.
До гроба.
Штопать чулки да носки.
Иосиф износит ещё.
Словом, справляться со всем, что женщине положено делать по дому.
Сколько приходится биться, чтоб заработать на жизнь.
Она плакала, она стала страшной.
Слипшиеся ресницы.
Оба века, верхнее и нижнее, —
Набрякшие, помятые, побуревшие.
Щеки, испещренные.
Изрезанные.
Изборожденные морщинами.
Словно изъеденные слезами.
На каждой щеке — глубокий след от слез.
Глаза ей жгло огнем.
Никто еще никогда так не плакал.
Меж тем слезы были для нее облегчением.
Кожу ей саднило, жгло огнем.
А Он в то же время висел на кресте, и Его Пять Ран жгло огнем.
И Его лихорадило.
И ее лихорадило.
И была она тем сопричастна Его Страстям.
Она плакала, нелепая, страшная.
До того страшная,
Что над ней наверняка стали бы смеяться.
Потешаться.
Наверняка.
Не будь она матерью осужденного.
Даже уличные мальчишки отворачивались.
Когда ее видели.
Отворачивали голову.
Отводили взгляд.
Чтобы не рассмеяться.
Чтобы не рассмеяться ей в глаза.
А кто его знает, быть может, и чтобы не заплакать.
Счастье еще, что Он знал старого Иосифа Аримафейского. Благодетельный человек этот старец, тут уж сомневаться не приходится.
И какое все–таки счастье, что этот старик соблаговолил проявить к Нему участие.
К Его останкам.
Бренным.
Так что у нее будет все же большое утешение.
Единственное.
Одно–единственное.
Последнее.
Утешение в виде могилы.
Погребения и могилы.
Точнее сказать, Его похоронят в превосходной гробнице.
В новой гробнице.
Вырубленной в камне.
В скале.
Прямо в скале.
Сверх того, Его похоронят в превосходном саване.
В простыне.
Для Его последнего ложа.
Для Его последнего сна.
И в довершение всего, Его похоронят в гробнице богача.
Счастье, что этот старый человек займется Им.
Проявит к Нему участие.
К Его телу.
К Его останкам.
Бренным.
Всегда, знаете ли, хорошо, когда о тебе заботятся.
Этот старый мудрый человек.
Добродетельный человек.
Осторожный, как все старики.
Благоразумный.
Осмотрительный.
Внимательный.
Заботливый.
Предусмотрительный.
Бережливый.
Рачительный.
Быть может, чуть–чуть скуповатый, как все старики.
Потому что у них остается уже не так много жизни.
Главнейшего из благ.
Самого большого блага.
Вооз был весьма рачительным. [394]
Рачительный, дорожащий своими силами.
Рачительный, дорожащий своими деньгами.
И, конечно, дорожащий своим временем.
Он все–таки сделал себе гробницу.
Превосходную гробницу.
Превосходную усыпальницу.
Вырубленную в камне, в скале.
Прямо в скале.
На свою усыпальницу он все–же слегка раскошелился.
Чтобы потом ему было хорошо.
Теперь же ссужает, отдает, оставляет гробницу свою Иисусу.
Ох, ох, это значит, что сын ее вовсе не всеми оставлен.
Раз уж богач уступает ему свою гробницу.
Уступить свою гробницу — это, пожалуй, самое большее, чем можно пожертвовать ради другого.
Особенно если ты стар.
И рассчитывал там почивать в мире.
Специально для этого ее соорудил.
Специально для себя.
Чтобы там почивать в мире.
Старик этот.
Определенно, человек этот самую большую жертву принес, из возможных, Иисусу Христу.
Это был очень достойный человек.
Он был вхож к власть имущим.
К наместнику.
Прокуратору Иудейскому.
Он прекрасно знал Пилата.
Он, возможно, был даже накоротке с Пилатом.
Кто знает.
Никогда ведь не знаешь.
Тем больше заслуга, что занялся он ее сыном.
Она плакала. Она плакала. Она таяла.
Она исходила слезами.
Она глотала горькие слезы.
И в то же время горло у нее было сухим, горящим.
От лихорадки.
Гортань — сухой.
Горящей.
Она обливалась слезами.
И слез не убывало.
Они все лились и лились.
И в то же время голова ее была воспаленной, тяжелой, горя щей.
Тяжелой, как камень.
Глаза разъедало.
В висках стучало.
Оттого что она так много плакала.
И оттого что еще больше хотела плакать.
Она плакала. Она таяла. Таяло ее сердце.
Таяло ее тело.
Она истаивала от доброты.
От милосердия.
Лишь голова ее пылала.
Она шла как в тумане.
Она больше не узнавала сама себя.
Она больше ни на кого не сердилась.
Она исходила добротой.
Милосердием.
Это было слишком большое несчастье.
Боль ее была слишком велика.
Это была слишком большая боль.
На кого на свете сердиться за несчастие, превосходящее все на свете.
Что сердиться теперь на весь свет.
Что сердиться теперь на кого бы то ни было.
Раньше она защитила бы своего мальчика от любых напастей.
Когда он был маленьким.
Сегодня же она оставляла Его этой толпе.
Не сопротивлялась.
Покорилась.
Что одна женщина может сделать против толпы. Спрашивается.
Она больше не узнавала себя.
Она очень изменилась.
Она скоро услышит крик.
Крик, который не затихнет ни в одну ночь ни одного времени.
Неудивительно, что она больше себя не узнавала.
Она действительно была уже не та.
До этого дня она была Царицей Красоты.
А теперь она вновь будет, она вновь станет Царицей Красоты лишь на небе.
В день своей смерти, в день успения.
После дня своей смерти, после успения. Навечно.
Но сегодня она сделалась Царицей Сострадания.
