дальнего родственника, собаку, старушку из церкви, — эта любовь в основном состояла из привязанности, благодарности и смутного желания увидеть человека еще раз. Спокойная, приятная любовь, но ограниченная. У них с Лэйси-Мэй все было иначе, и он не сомневался, что она еще хранит это чувство и отдалась бы ему, если б только увидела в нем того человека, который был ей нужен, подходящего человека, которым он так и не стал.
Ушла Ноэль, потом Маргарита, потом Диана, и он упустил все возможности ее отвоевать. Сам виноват. Можно было бы взмолиться: «лучше бы и не начинал», но какой смысл. Молитвами не обратишь время вспять, не переделаешь себя.
Если бы однажды он оказался достоин, разве имело бы значение, что он так надолго ее оставил? Что он ее обокрал? Она бы не держала обиды, если бы он снова стал ее мужчиной, если бы она снова могла ему доверять, если бы от него был толк. Она была к нему добра, никогда не запрещала девочкам с ним общаться, только сама держалась подальше, и он ее понимал. Он и сам держался бы от себя подальше, если бы мог.
Несколько раз у него почти получилось. Он работал, копил деньги, тратил их, начинал сначала. Его увольняли, он находил новую работу, его опять увольняли. В промежутках были женщины, квартиры; в какие-то дни ему казалось, что это предел, но предела не было. Жил он не наркотиками, а Лэйси-Мэй. Ради нее он проходил по кругу мотели, города, годы. Дочки в нем теперь — или никогда — не нуждались. Но одной Лэйси, мечты о Лэйси, о том, что он завяжет и снова будет любить ее, было достаточно, чтобы продолжать красить машины, проверять тормоза, менять шины, чистить зубы, тушить перед сном сигарету, чтобы не спалить кровать.
Он хотел помолиться о ее опухоли, но в результате говорил только о себе. Что он мог сказать Богу? «Не забирай ее»? Смерть за всеми придет. «Помоги мне ее отпустить»? Этого никто не мог сделать, даже сам Творец. Наконец он стал молиться: «Не сейчас, Por favor, Señor[20], дай ей немного времени на меня». Эгоистично, но какой смысл врать Богу. Он и так уже все знает, знает, что Робби ничего не заслужил. Но еще он знает, что Лэйси-Мэй всегда была его женой; в своем сердце он ее не предавал. А это чего-нибудь да стоит.
Двери часовни распахнулись, и Робби обернулся и увидел Маргариту: его рослую девочку в высоких сапогах. Юбка едва прикрывала бедра, кофточка с пышными рукавами тоже совсем ничего не прикрывала. Он постарался улыбнуться ради нее, но у него болело везде: в костяшках, за глазами, в деснах. Больно быть таким трезвым.
Маргарита села рядом, и юбочка исчезла под ней. Он не знал, как она догадалась, где он. Шестое чувство. Остальные ее всегда недооценивали.
— Где твои сестры?
— Ноэль не придет. Диана и Альма уже в палате.
— La novia[21]?
Маргарита кивнула.
Робби вздохнул. Новости Дианы его не удивили; у его американских дочек американская жизнь. Они уже большие. Да и потом, он не мог не признать, что Альма, с этими ее волосами — просто нечто.
— Мы с Ноэль не пересечемся, если она не приедет.
— Ты что, опять уедешь? Диана заплатила за мотель до конца недели.
— Почему родная дочь не хочет меня видеть?
— Она говорит, что для нее это слишком. Просто устраивает драму.
Робби хитро улыбнулся.
— Интересно, в кого она такая?
— В вас обоих, — сказала Маргарита резко, не ответив на его улыбку, но Робби понимал. Все находили свои способы выживания; у Маргариты были свои.
Он так и не спросил ее, как она связалась с людьми Амадо, не приставали ли они к ней. Так и не признался, что, когда они с Ноэль приехали к его номеру, в двух часах езды на юго-запад от города, он ждал доставку и готов был выскочить из собственной кожи, так его ломало.
Маргарита скрестила руки, и Робби заметил у нее на мизинце кольцо, которое он ей подарил, с буквой Р, выгравированной на золоте.
— Бог ты мой, — сказал он, показав на кольцо. — Оно по-прежнему у тебя.
— Забрала из маминого дома. Она его для меня приберегла.
Робби немного задело, что она уехала без кольца, не взяла его в Калифорнию.
— А где твое?
— Потерял, — сказал Робби, хотя не мог бы объяснить как. Может, оставил в мыльнице в мотеле. Может, кто-то стянул его, обокрал Робби как-то ночью, когда он был в бессознанке. Может, сам заложил. Пропало оно десять лет назад или пять. Он не мог сказать точно.
Если Маргарита и была разочарована, она и виду не показала.
— Пойдем, — сказала она. — Мама ждет.
— Может, мне лучше уйти.
Он что-то наврал, мол, Лэйси-Мэй вряд ли хочет его видеть. Он знал, что она ждала его, но ему страшно было увидеть, как она больна, как злится на него, как далеки они от его фантазий о совместной старости.
— Ой, да иди ты, — сказала Маргарита, и Робби поразило, как она его приструнила. — Хватит делать вид, что ты никому не нужен.
— Ладно.
Робби встал и перекрестился. Вместе они вышли из часовни.
Лэйси-Мэй не лежала в кровати, а сидела в кресле в углу комнаты. На ней был тоненький халат винного цвета, и она скрестила голые ноги, только что побритые, намазанные кремом. Робби не мог вспомнить, когда он последний раз видел столько ее тела. Ее ноги стали шире, с толстыми венами под коленками, на щиколотках. Она ела виноград из картонной коробки и выглядела более-менее похожей на себя, разве что немного бледнее. Хэнк и Диана сидели на подоконнике, а Альма — рядом с Лэйси-Мэй, на подлокотнике. Они обе отрывали красные виноградины от веточки.
В этом покое было что-то жутковатое, по телевизору шел без звука прогноз погоды. Безоблачно. Сильные порывы ветра.
— Робби, — Лэйси-Мэй улыбнулась ему.
Она встала, чтобы поздороваться, и Альма предложила ей руку, но Лэйси-Мэй отказалась от помощи.
