Почему она не желает показаться?
— Видишь? — возражал Янгар, снимая с груди зеленый камень на веревочке. Он подносил его к глазу, а второй прищуривал, и голову задирал, до боли в шее. Дыра в камне ловила солнце. И сам он наполнялся ярким, горячим светом. — Теперь лето со мной.
— Глупый…
Ее смех звучал в ушах, даже когда забытье отпускало. Тогда Янгар вываливался в душный смрад подвала. Он наново ощущал изодранное тело, стискивал зубы, сдерживал стон и заставлял себя улыбаться.
Тридуба это злило.
— Где? — вопрос всегда один и тот же.
— Не… не… з-снаю, — его собственная речь становится похожей на змеиное шипение. Язык сухой, распухший, царапает изодранное нёбо.
И в кровавом тумане плавится разум.
Вот Ерхо Ину с любимой плетью, которая порой сменяется каленым железом. Над жаровней воздух дрожит, наверняка, ему тоже больно.
— Где?
Железо прижимается к коже, дарит огненную злую ласку.
— Где?
— Н-не…
Ожоги расползаются, скрывая шрамы. И поверх них танцует нож.
— Я же обещал, что шкуру с тебя спущу, змееныш… где?
…лицо Ерхо Ину плавится, с него сползает кожа. И Янгар с удивлением видит перед собой хозяина.
— Сбежать думал? — смеется Хазмат, скалит желтоватые острые зубы. Десна его побелели, а на клыках застряли крошки жевательного табака. — Куда тебе бежать, мальчик?
Он тянется к Янгару, и в руках его — ошейник.
— Нет, — Янгар пытается отстраниться, но он связан, опутан по рукам и ногам.
— Да.
Раскаленная полоса обвивает шею. И громко щелкает замок.
— Никто не уходил от Хазмата! — хозяин весел. Он запрокидывает голову, и на горле его виднеется бурая линия шрама.
— Ты мертв!
— Ты тоже, — возражает Хазмат, трогая рубец руками. — Ты умер рабом. Моим рабом. И теперь принадлежишь мне…
— Нет!
— Тише, — смуглая ладонь Хазмата с внезапной нежностью касается щеки. От нее пахнет цветочным маслом. И Янгар тянется за этой ладонью, умоляя не оставлять его.
…не мужская — женская.
— Тише, — повторяет Пиркко, сменившая Хазмата.
Она без маски.
И лишь красная краска лежит на губах ее, яркая, словно рябина зимой.
— Зачем ты себя мучаешь? — Пиркко наливает в чашку вино и подносит к губам. Она без страха и отвращения касается грязных волос Янгара. Гладит его щеки, вытирает белоснежным рукавом испарину. — Пей.
Она держит чашу осторожно.
Терпелива.
Янгар пьет, пытаясь отрешиться от боли, которую испытывает его несчастное тело.
— Пей, бедный сын Полоза, — в синих глазах искреннее сочувствие. — Мне жаль, что так вышло.
Она наклоняется и шепчет на ухо, так, что никто больше не слышит.
Да и есть ли кто-то в подвале?
— Ты… поможешь? — слова даются с трудом. И голос сорван.
— Конечно, я помогу. Я пришла, чтобы помочь тебе.
— С…спасибо.
— Не спеши, Янгар, — Пиркко отставляет чашу. — Я не смогу тебя вывести отсюда. Как не смогу удержать руку отца. Он… сложный человек.
Она кладет пальцы на пятно свежего ожога, и поднимается на цыпочки, заглядывая в глаза.
— Скажи ему то, что он хочет знать.
— Нет.
— Скажи, — Пиркко нажимает, и тонкая корка сукровицы лопается. — Тогда тебя помилуют. Позволят жить… ты ведь хочешь жить?
Да. Кто не хочет жить?
— Конечно, я по глазам твоим вижу. Мой муж готов простить тебя…
Она улыбается уголками губ. И в глазах ее Янгхаар видит жадное животное желание. Пальцы же Пиркко раздирают раны.
— Ты хорошо выносишь боль, — признает она, вытирая руку о тот же, измаранный его потом рукав. — Но зачем, Янгар?
— Нет.
— Подумай. Отец не отступит, пока не узнает, где спрятана печать… и с каждым днем он будет все более и более настойчив.
— Нет.
— И Вилхо, глупый, думает, что папа старается для него… он позволит сделать с тобой все, что ему вздумается, — Пиркко не без труда поднимает железный прут, раскаленный добела. — Но если ты проявишь благоразумие, то…
Он пропадает в забытьи раньше, чем прут касается кожи.
— Потерпи, — ласковые руки лета забирают боль. И Янгар дышит.
Снова трава в россыпях ранних рос. И небо.
Жаворонок.
Аану.
— Ложись, — просит она, и Янгхаар подчиняется. — Все пройдет, мальчик… все пройдет… и боль забудется.
Ему все-таки позволяют обернуться.
Не Аану, но женщина с золотыми длинными косами. И глаза незнакомки желты. А тело ниже пояса змеиной золотой чешуей покрыто, тяжелой и прочной.
— Когда-то Великий Полоз полюбил смертную женщину, — сказала она.
— Тебя?
— Меня. Это было давно. Он украл мою юность. И разделил со мной зрелость. Выпил старость до дна, а сделав последний глоток, поймал душу, — она раскрыла ладонь, и Янгхаар увидел, что та почти прозрачна. Кожа женщины отливала серебром.
— Небесный кузнец сделал это тело. А мой муж отдал за него десятую часть всех подземных жил…
Волосы ее были холодны. И не волосы — металлические нити, тонкие, звонкие, но живые.
— Золото, — рассмеялась женщина, — Полоз подарил его мне. Ты храбрый мальчик… мы слышим зов твоей крови. Нашей крови.
В желтых очах змеедевы вспыхивает ярость. И гаснет.
— Потерпи, маленький змей. Все закончится.
— Я умру?
— Ты боишься?
— Нет. Не за себя…
— За ту девушку? У нее свой путь, но идет она ради тебя. В этом весь смысл, — золотые руки, покрытые узором мелкой чешуи, заставляют раны затянуться.
Во сне нет боли.
— И ты будешь жить ради нее.
— Мне не позволят.
— Позволят, — возразила змеедева. — Они слишком жадны, чтобы дать тебе умереть, не получив ответа на свой вопрос. И когда поймут, то…
…она не успевает сказать.
Золотые косы вдруг обвивают Янгхаара, словно пытаются защитить золотым же коконом от реальности. Но слишком зыбок его сон.
Вновь камера.
Каменная стена.
Вонь.
И пламя, что гудит в камине.
Кресло, которого прежде не было. И Вилхо, в нем сидящий.
— Он очнулся? — капризный голосок причиняет новые мучения, и Янгхаар открывает глаза. — Очнулся… вы должны были привести его в порядок. От него воняет.
И от кёнига тоже. Кисловатый запах болезни пробивается сквозь смрад, царящий в камере. Вилхо стал еще толще. Роскошный халат его, подбитый горностаем — Вилхо мерзнет, и руки кутает в горностаевой шали — не скрывает очертаний грузной его фигуры. Ткань забивается в складки тела. Опухшие ноги обернуты белым полотном. Мягкие руки лежат на животе. Ладони раздулись, словно у утопленника.
Лицо заплыло.
И глаз почти не видать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
