— Я рад, что он понравился тебе, Цезарь.
— Следующие год-два я намерен управлять Киликией как частью провинции Азия. Если ты не возражаешь, Филипп, я хотел бы оставить его в Тарсе. Пропретором, замещающим губернатора.
— Отлично! — просиял Филипп.
Цезарь взглянул на старшего сына Филиппа, которому было уже за тридцать. Очень красивый и, по слухам, такой же одаренный, как Квинт, он никогда не покидал Рима, упуская свои возможности, хотя и не был эпикурейцем в противоположность отцу. Причина столь странного поведения открылась вдруг Цезарю и даже в какой-то мере шокировала его. Луций не отрывал от своей мачехи голодного взгляда, исполненного беззаветной любви. Но взгляд этот оставался незамеченным, ибо любовь была также и безответной. Атия сидела спокойно, время от времени улыбаясь своему мужу, как улыбаются женщины, когда они абсолютно довольны замужеством. Хм. Подводные течения в семье Филиппа. С Атии Цезарь перевел взгляд на Октавия-младшего, который не проронил пока что ни слова. Не из застенчивости, а скорее из сознания своего статуса. Он смотрел на своего сводного брата с пониманием, но без сочувствия или одобрения, — ситуация явно не нравилась ему.
— Кто будет управлять провинцией Азия и Киликией? — многозначительно спросил Пизон.
Он очень хотел эту работу, и во многих отношениях он хороший человек, но…
— Ватия, ты согласен поехать? — спросил Цезарь.
Ватия Исаврик испугался, потом обрадовался.
— Это честь для меня, Цезарь.
— Хорошо. Тогда собирайся. — Он посмотрел на обиженного Пизона. — Пизон, у меня есть работа и для тебя, но в Риме. Я все еще корплю над проектами оказания помощи по долгам, но мне не удастся узаконить их до отъезда в провинцию Африка. Поскольку законотворчество твой конек, я хотел бы какое-то время сотрудничать с тобой в этом вопросе, чтобы затем оставить все на тебя. — Он помолчал и очень серьезно продолжил: — Одним из самых несправедливых аспектов римской манеры правления является недооценка квалифицированного труда. Почему состояния у нас сколачиваются лишь в провинциях? Это порождает волну злоупотреблений, но я положу им конец. Почему человек не может получать жалованье губернатора в Риме, если его работа столь же важна? Я поступлю так: положу тебе жалованье губернатора-проконсула за доведение моих предложений, сформулированных вчерне, до ранга законов.
Это заткнет ему рот!
— Это заткнет ему рот, — прошептал молодой Октавий.
Когда со столов все убрали, оставив только вина и кувшины с водой, женщины удалились наверх, в просторные покои Кальпурнии, чтобы всласть поболтать.
Теперь Цезарь мог сосредоточиться на самом молчаливом и самом молодом своем госте.
— Ты не передумал относительно стиля своего будущего поведения, Октавий? — спросил он.
— Ты имеешь в виду, сначала анализировать, а потом принимать решения, Цезарь?
— Да.
— Нет, я все еще думаю, что это как раз по мне.
— Я помню, ты говорил, что язык Цицерона тащит его за собой. Ты прав. Я вспомнил твои слова, когда встретил его на Аппиевой дороге недалеко от Тарента, возвращаясь в Италию.
Октавий замолк, потом решился заговорить.
— В нашей семье говорят, дядя Гай, что, когда тебе было около десяти лет, ты стал вроде няньки для Гая Мария, оправлявшегося после удара. Он говорил, а ты слушал. И, слушая, понял, как вести войны.
— Да, первое верно. Однако, Октавий, я понял не все. И не знаю почему. Может быть, Марий увидел, что я слишком внимательно слушаю, и что-то от меня утаил. Во всяком случае, военных качеств во мне он не обнаружил.
— Обнаружил, но он ревновал, — прямо сказал Октавий.
— Ты проницателен. Да, он ревновал. Было ясно, что его время кончилось, а мое еще не наступило. Больные старики становятся подчас вредными.
— И все же, хотя его время кончилось, он возвратился к общественной жизни. Тоже из ревности, но уже к Сулле.
— Сулла был достаточно взрослым, чтобы себя отстоять. А мои притязания Марий пресек очень ловко.
— Назначив тебя flamen Dialis и женив на маленькой дочери Цинны? Жречество на всю жизнь запрещало тебе касаться оружия и видеть чью-либо смерть.
— Это так. — Цезарь улыбнулся своему внучатому племяннику. — Но я выскользнул из этой ловушки. Оставил жречество по инициативе Суллы. Сулла не любил меня, но хотя к тому времени Мария уже не было, он продолжал ненавидеть его. Это была просто мания. Поэтому он освободил меня назло мертвецу.
— Но ты не пытался избавиться от брака. И отказался оставить Цинниллу, даже когда Сулла тебе приказал.
— Она была хорошей женой, а хорошие жены редки.
— Я запомню это.
— У тебя много друзей, Октавий?
— Нет. Я учусь дома, мне негде знакомиться с ними.
— А на Марсовом поле, где все твои сверстники постигают воинское ремесло?
Октавий густо покраснел, закусил губу.
— Я редко хожу на Марсово поле.
— Отчим запрещает? — спросил с удивлением Цезарь.
— Нет-нет! Он очень хорош со мной, очень добр ко мне. Я просто бываю на Марсовом поле недостаточно часто, чтобы найти там друзей.
«Еще один Брут? — испугался Цезарь. — Неужели этот очаровательный юноша уклоняется от военных занятий? Во время нашего разговора в Мизенах он сказал прямо, что воинской жилки в нем нет. Не переросло ли это самовнушение в нежелание, в трусость? Нет, он не трус и на Брута совсем не похож. Готов поклясться, что он не трус и что ему это небезразлично».
— Ты хорошо учишься? — спросил он, оставив щекотливую тему: в свое время все прояснится и так.
— Математика, история и география мне даются легко, — ответил Октавий, успокаиваясь. — А вот греческий — трудно. Нет, я читаю свободно, пишу и даже говорю, но мне не удается думать на греческом. Я сперва думаю на латинском. После перевожу, если надо.
— Н-да, — сказал озадаченно Цезарь, автоматически думавший на любом употребляемом им языке. — Может быть, позже, когда ты поживешь с полгодика в Греции, это умение к тебе придет.
— Да, наверное, — спокойно согласился Октавий.
Цезарь передвинулся к краю ложа, видя, что Луций без тени смущения вслушивается в их разговор.
— Скажи мне, Октавий, как высоко ты хочешь подняться?
— Хочу стать консулом, избранным всеми центуриями.
— Может быть, и диктатором?
— Нет, не диктатором. Решительно нет.
Прозвучало неубедительно.
— Почему так категорически?
— С тех пор как тебя вынудили перейти Рубикон, дядя Гай, я наблюдал и анализировал. Хотя я не очень хорошо тебя знаю, но думаю, что диктаторство — это последнее, чего ты хотел.
— Любой другой пост, только не этот, — угрюмо подтвердил Цезарь. — Но лучше это, чем незаслуженное бесчестье и ссылка.
— Я регулярно буду молиться Юпитеру Наилучшему Величайшему, чтобы подобный выбор передо мной никогда не вставал.
— Но ты готов к нему, если что?
— О да. В глубине души я ведь Цезарь.
— Гай Юлий Цезарь?
— Нет, просто Цезарь. Из рода Юлиев.
— Кто твои герои?
— Ты, — просто ответил Октавий. — Только ты.
Он встал с ложа.
— Пожалуйста, извините меня, дядя Гай и дядя Луций. Матушка взяла с меня обещание, что я пораньше отправлюсь домой.
Двое оставшихся на lectus medius смотрели, как юноша идет к выходу — мягко, как тень, не привлекая к себе внимания.
— Ну-у-у! — протянул Луций.
— Что ты думаешь о нем, Луций?
— Это тысячелетний старик.
— Плюс-минус сто лет, да? Он тебе нравится?
— Что тебе он нравится, это ясно. Но нравится ли он мне? Да… с оговорками.
— Какими?
— Он не из рода Юлиев Цезарей, как бы он этого ни хотел. Конечно, что-то в нем есть от древних патрициев, но ум не от них. Я не могу определить его стиль, но он у него имеется. Может быть, Рим еще не готов принять этот стиль.
— Ты хочешь сказать, что он далеко пойдет?
Красивые темно-голубые глаза блеснули.
— Я не дурак, Гай! На твоем месте я взял бы его личным контуберналом, как только ему стукнет семнадцать.
— Я тоже подумываю об этом с тех пор, как встретил его в Мизенах несколько лет назад.
— Но я понаблюдал бы за ним.
— Зачем?
— Чтобы он не слишком увлекся задницами.
Теперь блеснули бледно-голубые глаза.
— Я тоже не дурак, Луций.
3
А под Капуей между тем зрела буря в стане легионеров. И первый гром прогремел в конце октября, как раз наутро после приема. От Марка Антония пришло письмо.
Цезарь, беда. Большая беда. Ветераны разгневаны, и я не могу усмирить их. Или, скорее, их представителей. В десятом и двенадцатом ситуация всего хуже. Ты удивлен? Я — вдвойне.
Последней каплей был мой приказ седьмому, восьмому, девятому, десятому, одиннадцатому, двенадцатому, тринадцатому и четырнадцатому сняться с лагеря и идти в Неаполь и Путеолы. Их делегаты пришли в Геркуланум (к вилле Помпея, где я живу) и заявили, что никто никуда не пойдет, пока легионерам официально не сообщат дату их увольнения, не скажут, где им выделили участки, и не выдадут премий за дополнительную кампанию. Ты только представь — «дополнительная кампания»! Хотя они всего лишь выполняли свой долг. А еще они хотят, чтобы им заплатили за два года.
