Также они хотят видеть тебя. Им весьма не понравилось, когда я сказал, что ты очень занят, что у тебя много дел в Риме и что ты не можешь приехать в Кампанию. Десятый и двенадцатый совсем вышли из-под контроля, просто взбесились и принялись грабить все деревни вокруг Абеллы, где у них лагерь.
Цезарь, я больше не могу с ними справляться. И советую тебе срочно приехать. А если ты действительно не можешь приехать, пришли того, кого они знают и кому доверяют.
«Вот! Но — слишком скоро. Ох, Антоний, неужели ты никогда не научишься быть терпеливым? Будучи терпеливым, ты многого бы достиг. Но ты опять сделал неправильный ход. Ты выдал свою лживость. Это единственный умный поступок, который ты совершил вовремя, именно тогда, когда надо, а не позднее. И то благодаря своему нетерпению. Нет, я не могу сейчас покинуть Рим, и ты хорошо это знаешь! Хотя не по тем причинам, о которых ты думаешь. Мне нельзя уезжать из Рима, пока я не проведу выборы. Вот истинная причина. Ты предвидел это? Не думаю, несмотря на твои действия. Ты чересчур предсказуем.
Цезарь, используй тактику проволочек. Отложи все расчеты до выборов, кем бы тебе ни пришлось пожертвовать».
Он послал за одним из своих самых преданных и самых компетентных в военном деле сторонников, Публием Корнелием Суллой. Племянником Суллы.
— А почему не послать Лепида? — спросил Публий Сулла.
— У него недостаточно влияния на двенадцатый и десятый, — коротко объяснил Цезарь. — Лучше послать человека, которого они знают по Фарсалу. Поезжай, Публий, и постарайся им втолковать, что я буду заниматься их землями, но сначала мне нужно принять закон о долгах.
— Ты хочешь, чтобы я взял с собой деньги, Цезарь?
— Думаю, нет. У меня есть на это причины. Нарыв назревает, бальзам вроде выплат может всего лишь залечить его. Просто сделай, что можешь.
Через четыре дня Публий Сулла вернулся, весь в синяках и ссадинах — на лице, на руках.
— Они закидали меня камнями! — в ярости закричал он. — Цезарь, сотри их в порошок!
— Я хочу стереть в порошок тех, кто их обрабатывает, — мрачно откликнулся Цезарь. — Подозреваю, что парням нечем заняться, и потому они постоянно пьяны. Дисциплину никто не поддерживает. Центурионы с трибунами наверняка тоже пьют. И разумеется, даже больше, чем рядовые. Это значит, что они все в долгах у владельцев таверн. Антоний торчит в Кампании месяцами, но почему-то допускает все это. Кто еще может служить самым ярким примером употребления алкоголя в кредит?
Публий Сулла вдруг все понял. Он метнул в сторону Цезаря испытующий взгляд, но не сказал ни слова.
Следующим Цезарь вызвал Гая Саллюстия Криспа, блестящего оратора.
— Возьми с собой двух сенаторов, Саллюстий, и попытайся вразумить этих cunni. Как только выборы закончатся, я приеду сам. Просто продержись там какое-то время.
Центуриатное собрание наконец было созвано на Марсовом поле, чтобы избрать двоих консулов и восьмерых преторов. Никто не удивился, когда Квинт Фуфий Кален прошел в старшие консулы, а Публий Ватиний стал младшим. Все остальные протеже Цезаря были, конечно, тоже избраны.
Сделано! Теперь можно заняться и легионами, а начать с Марка Антония, например.
Через два дня, вскоре после рассвета, Марк Антоний въехал в Рим в сопровождении германских всадников. В паланкине, несомом двумя мулами, покачивался сильно побитый Саллюст.
Антоний нервничал, был на грани срыва. Теперь, когда наступал решающий час, он не мог придумать, как повести разговор. Трудно ведь говорить с человеком, который надрал тебе задницу в детстве и продолжает метафорически делать это сейчас. Трудно добиться хоть какого-то перевеса.
Он решил, что лучшая защита — нападение. Оставил Попликолу с Котилой на улице — держать коня, а сам быстро вбежал в Общественный дом и сразу направился в кабинет Цезаря.
— Они идут к Риму, — сообщил он с порога.
Цезарь поставил бокал с уксусом и горячей водой.
— Кто?
— Десятый и двенадцатый.
— Не садись, Антоний. Ты на службе, а не в гостях. Встань, как положено, и докладывай своему командиру, в чем дело. Почему два старейших моих легиона идут на Рим?
Под шейным платком неожиданно защипало. Золотая цепь, скреплявшая леопардовую накидку, вдруг стала натирать. Антоний поднял руку и поправил платок, насквозь пропитанный потом.
— Они взбунтовались.
— Что случилось с Саллюстием и его сопровождающими?
— Они пытались унять их, Цезарь, но… но…
Голос стал леденящим.
— Я знал времена, Антоний, когда ты подбирал слова быстрее. Лучше тебе найти их и сейчас. Хотя бы ради себя самого. Пожалуйста, расскажи, что случилось.
Это «пожалуйста» прозвучало грознее, чем окрик. Сосредоточься, сосредоточься!
— Гай Саллюстий собрал десятый и двенадцатый легионы. Они пришли в очень плохом настроении. Он стал говорить, что всем заплатят перед отправкой в Африку, а вопрос с землей сейчас рассматривается. Но тут вмешался Гай Авиен…
— Гай Авиен? Не избранный, а назначенный военный трибун из Пицена? Тот Авиен?
— Да… из десятого.
— Что сказал Авиен?
— Он сказал Саллюстию, что легионам все надоело, что они не хотят больше воевать. Они хотят, чтобы их немедленно распустили и дали землю. Саллюстий кричал, что каждый, кто поднимется на борт, получит четыре тысячи дополнительно…
— Это неверно, — хмуро прервал Цезарь. — Продолжай.
Чувствуя себя более уверенно, Антоний продолжил:
— Несколько горячих голов оттолкнули Авиена и метнули камни… ну… на самом деле булыжники. Потом полетел целый град. Мне удалось спасти Саллюстия, но два его спутника были убиты.
Цезарь откинулся в кресле, потрясенный.
— Два моих сенатора умерли? Их имена?
— Я не знаю, — ответил Антоний, вновь покрываясь холодным потом. Он судорожно искал что-нибудь оправдательное и наконец выпалил: — Я имею в виду, что не посещал заседаний сената. У меня, как у твоего заместителя, была куча дел.
— Если ты спас Саллюстия, то почему он сейчас не с тобой?
— Он в очень плохом состоянии. Я привез его в паланкине. Ему пробили голову. Но он не парализован, и у него не удар. Армейские хирурги говорят, что он поправится.
— Антоний, почему ты допустил это? Я жду объяснений.
Рыжевато-коричневые глаза расширились.
— Я не виноват, Цезарь! Ветераны вернулись в Италию такие недовольные, что любые увещевания только подливали масла в огонь. Они смертельно оскорблены, что всю работу в Анатолии ты поручил бывшим республиканцам, и их возмущает тот факт, что при демобилизации выделят землю и им.
— А теперь скажи мне, что сделают десятый с двенадцатым, когда придут в Рим?
Антоний тут же ответил:
— Поэтому я и поспешил сюда, Цезарь! Они настроены убивать. Я думаю, ты должен уехать из города, чтобы обезопасить себя.
Изрезанное морщинами, но все еще не стареющее лицо окаменело.
— Ты отлично знаешь, Антоний, что в такой ситуации я никуда не уеду. Это меня они хотят убить?
— Они убьют тебя, если найдут, — сказал Антоний.
— Ты в этом уверен? Ты не преувеличиваешь?
— Нет, клянусь!
Цезарь осушил бокал и поднялся.
— Ступай домой и переоденься, Антоний. Надень тогу. Я через час соберу сенат. В храме Юпитера Статора, на Велии. Будь добр, приди.
Он прошел к двери, высунул голову и позвал:
— Фаберий! — Потом взглянул на Антония. — Что ты застыл там, как кретин? Я ведь сказал, заседание через час.
«Не так уж плохо», — думал Антоний, выходя на Священную дорогу, где его ожидали друзья.
— Ну? — нетерпеливо спросил Луций Геллий Попликола.
— Он собирает сенат через час, хотя не знаю зачем.
— Как он все воспринял? — спросил Луций Варий Котила.
— Плохие новости делают его Тарпейской скалой, и я не знаю, как он их воспринял, — нетерпеливо ответил Антоний. — Пошли ко мне, в мой старый дом, я должен поискать тогу. Он хочет, чтобы я тоже присутствовал.
Лица у его спутников вытянулись. Ни Попликола, ни Котила сенаторами не являлись, хотя по рождению имели на это право. Но Попликола однажды пытался убить своего отца, цензора, а Котила был сыном ссыльного. Когда Антоний возвратился в Италию, они связали все свои чаяния с его восходящей звездой, надеясь на взлет, если Цезаря вдруг не станет.
— Он уедет из Рима? — спросил Котила.
— Он? Уедет? Да никогда! Успокойся, Котила. Легионы принадлежат теперь мне, и через два дня старик будет мертв. Солдаты разорвут его на куски. В Риме наступит хаос, и я, как заместитель диктатора, займу диктаторский пост. — Он остановился, пораженный. — Не могу понять, почему мы не провернули все это раньше?
— Как мы могли, когда его не было? — сказал Попликола и нахмурился. — Одно меня теперь беспокоит…
