Много приезжих. Столицы зачастили сюда в командировки, как в экзотическую отдушину. Нас окликают с четвёртого этажа. Это у нашего преподавателя гостюют Виктор Соснора, Михаил Кулаков, легендарный Генрих Штейнберг. Квартира до отказа набита девицами. Дым коромыслом. Мы и здесь поём. У Миши отменный голос. Но вот я замечаю, Нинка резко стряхивает с себя мужские руки... Мы скатываемся с лестницы.
Теперь они сами иной раз наведываются к нам в целомудренный "матрац". Соснора читает стихи, этот его гнусавый распев:
В белоцерковном Киеве
такие
скоморохи
поигрывают гирями,
торгуют сковородками,
окручивают лентами
округлых дунек ...
И даже девы бледные
уходят хохотуньями
от скоморохов...
Миша Кулаков разрисовывает двери и потолок, и вместе с полосатыми обоями получается замечательный балаганчик. Генрих, как бы нехотя, рассказывает свои "Камчатские подвиги", о том же, как он на спор нырял с "Ласточкиного гнезда", мы сами прочитали у Битова.
Дальше я вижу нас с Фицей и Горбом в поезде. Мы едем на зимние каникулы к Нинкиным родителям на Лену. Поезд тащится еле-еле, пропуская скорые и товарняки.
- Потому наш поезд и зовётся "Труженик", что на всех станциях стоит, - балагурит проводник, - когда-то "Сто-лыпиным" называли, потом переименовали в "Максима Горького", писатель ведь что? - самый бедный у нас был..., - а улыбочка ехидная у проводника, у дяди Василия, как он всем нам уже представился.
- Ещё называли "Красный с хвоста", однако не привилось, не всяк сразу сообразит, а крылатое словцо не любит долгой мысли. Теперь вот имя дали "130-ый". Ровно и без обид.
Дядя Василий крутится около нас, оттого ли, что хохочем без удержу, или слушаем его охотнее других да подливаем ему в стакан портвейного вина.
- Так он ведь что? Под голову полено, подушку - в ноги.
- Кто он? - а на то и расчёт был, чтоб спросили.
- Да ходок. Всю Сибирь прошёл. А Сибирь что? Одна вода да болотa.
Я замечаю, что возле Фицы всегда кто-нибудь задержится, засидится.
- Дядь Василь, а ещё что смешное расскажи...
Но дядя Василь уже скис, притулился к Нинке, приголубился.
- Ну ладно, тогда я тебе спою.
Зве-ни-и, гре-ми, бубен-чик мо-ой,
Играй-те стру-ны, плачь-те де-вы,
А я вам пе-сенку спо-ю-у,
Как шут влю-блё-он был в ко-ро-леву....
Мы с Горбом по заледенелой тропинке между сугробами таскаем воду в школу, там Нинка моет полы, распевая во всё горло, а мать с отцом как-то бестолково топчутся, - им непривычно, что делают их работу, сразу кажутся беспомощными, и распорядок нарушен.
Нинкин отец, "Старый Фиц", как все его здесь зовут, не такой уж старый, но вся его зрелая жизнь прошла в лагерях, - поди, докажи, что ты не немец, а хохол, - и остался он тщедушным морщинистым подростком. Мать даже во время войны не хотели брать на работу, - а ведь какие молодые были! А как мечтали!... На лeднике колола лёд ломом да грузила баржи. Одна подняла троих детей.
Вечером сидим в хате, не зажигая света, у печки, у растворённой дверцы, ужинаем, беседуем. Вдруг мать тихонько заводит, словно продолжая разговор:
Спуска-ется солн-це за сте-пи,
Вда-ли зо-ло-тит-ся ко-вы-ль..
И резко так закричал:
Коло-о-дни-ков звон-кие це-пи
Вздыма-а-ют доро-жну-ю пы-ль
заголосил отец, мальчишеский его голос залился, - то ли хохочет то ли плачет.
А мать низко ведёт и всё рассказывает, рассказывает:
Иду-т о-ни с бри-тыми лба-ми,
Шага-а-ют они тя-жело-о..
Нинка вторит матери, но осторожно басит, не прорывается и вовсе замолкает, когда отец, не выдерживая этой тягучей угрюмости, пускается мелким бесом:
Динь-дон, динь-дон..
И дальше прибаутки в перепляс, импровизируя на лету.
А то замолчат надолго. И мы не смеем. Смотрим сквозь растворённую дверцу на огонь в печке, угли пересыпаются прогорают.., вдруг снова вспыхнет язычок ярко, будто очнётся, и пойдут плясать тени по низенькой хате, Нинка обнимает стариков своими большими руками - присмиревшая великанша.
А вот мы с Фицей на Дальнем Востоке, на дипломной практике. Я вижу Нинку на Курилах, как она там шагает по островам крупной гренадёрской поступью на фоне дымчатых гор с усечёнными макушками. На горной тропе она смотрится эмблемой: в штормовке, с рюкзаком, постукивает молоточком, обычные атрибуты, обезличивая, они возвышают до образа. Неважно, что геологи во множестве работают на равнинах, да и в горах не всегда есть надобность лезть на вершину, но какой же нормальный человек не полезет? Хотя бы для того, чтобы почувствовать высоту. Нинка подымается на вулкан Тятя, чтобы заглянуть в кратер, и я вижу завершённую фигуру - "Геолог в горах".
Потом она приезжает на Сахалин, где может видеть меня в камералке в портовом городе Корсакове, в казармах разместилась наша сейсмическая экспедиция.
Полевой сезон заканчивается, на базу возвращаются подводные лодки и тральщики, на которых работают москвичи, и местные съезжаются наземные отряды. Встречи, кутерьма и суета, братания, сборы.
И общий выход в матросский клуб на гастролирующий здесь Москонцерт. Там второе отделение ведёт Кира Смирнова, а мы с Нинкой уже знаем, что она поёт песни Новеллы Матвеевой.
Терпеливо пережидаем халтурные номера, даже жонглёры и акробаты у них дают представление, и вот, наконец, Кира Смирнова поёт романсы и блестящие исполняет пародии. Раскланивается под щедрые аплодисменты, занавес, ещё на бис...
И вдруг перекрывая всё зычный раздаётся Фицин рёв:
- Даёшь Новеллу Матвееву!
Интеллигентная наша экспедиция замерла в ошеломлении, ну а матросы, те вообще были всем довольны.
- Дорогие мои! - закричала в зал Кира Смирнова, - мне очень приятно слышать здесь имя Новеллы Матвеевой, её ведь даже в Москве мало кто знает. Действительно, я приготовила двадцать две её песни. Но... вы понимаете, для них нужен особый, отдельный вечер. Если хотите, мы сможем снова встретиться.
Сказано, осталось сделать. И мы уже караулим у служебного выхода. Там покуривают артисты, таскают в автобус амуницию, какие-то двое начинают охмурять нас с Фицей.
- Нет, нет и нет. Нам нужна только Кира Петровна. Она обещала...
- Да и мы чего хотите пообещаем..., - дядьки из кожи вон не верят, что вовсе нам не интересны. Суют какие-то свои заграничные программки, дескать, тоже не лыком шиты, и надо же, - один из них оказывается знаменитым Сигизмундом Кацем. Нинка снисходительно намурлыкивает "В лесу прифронтовом".
Из дверей стремительно выбегает Кира Петровна, вся - вихрь, и этот её вздёрнутый носик:
- Обещала, конечно, обещала. Завтрашний вечер ваш, девчонки. Только найдите гитару.
Экспедиция собралась в казарме, устроили отменный стол, а гитару раздобыли у матросиков, с пышным бантом, правда, с обломанными ручками колков.
Ловко орудуя плоскогубцами, Кира Петровна настро-ила гитару, и вот её энергический голос ударил в самое сердце:
Ка-кой большо-й ве-тер
На-пал на наш ос-тров
Сорвал с домо-в кры-ши
Как с молока-а пе-ну
И потом проникновенно до озноба:
Ви-и-ди-шь зелёным ба-рхатом от-ли-ва-я
Мо-о-ре лежит спокой-не-е, чем зем-ля-а
Ви-ди-шь, как-будто лом-тик от ка-ра-ва-я
Ло-о-дочка отломи-лась от ко-ра-бля
. . . . . . . . . . . .
Ранним утром мы провожаем Киру Петровну до гостиницы, идём гурьбой по пустынному городу, она взахлёб пересказывает кинофильм "Добро пожаловать или посторонним вход воспрещён", который, похоже, не выпустят на экран.
Прощаемся, прощаемся.
- До встречи в Москве. Пароль "Сахалин".
- Пароль "Сахалин".., - говорю я в трубку, когда мы с Нинкой уже в Москве, на каникулах, решились позвонить в последний день. Говорю с готовностью сразу же нажать на рычаг, - ведь одно дело на Сахалине...
- Девчонки! - слышу я самый верный отзыв, - как здорово, что вы объявились! А мне тут все в голос трендят, ну конечно, одно дело на Сахалине... Как, сегодня уезжаете?... Где же вы раньше были? Ладно, ладно, приходите прямо сейчас, отменяю репетицию.
Её дом как бы и должен быть на Сретенке. Старомодная квартира, словно из "бывшей" литературы. К тому же угощение приносит половой из ресторанчика снизу. С нами ещё Игорь Галкин и Эмма Зеликман, экспедиционные друзья-москвичи.
Разговор схватывается легко и сразу, с той откровенностью, что бывает у давних знакомых после разлуки. Кира Петровна поёт нам, рассказывает про Новеллу Матвееву с такой особенной нежностью, снимая жалобные моменты хохмами:
- Она же путешествует по Москве пешком, с зубной щёткой и термосом, если далеко, то заходит к знакомым переночевать. Не переносит транспорта. И никогда не видела моря... Заболевает от вида качающейся воды даже в миске.*
Мы слушаем запись их "Парного концерта". В углу всё время маячит влюблённая тень Игоря Кнушевицкого. Наташка, дочка, охотно декламирует к месту и вообще отцовы, то есть Заходеровские стишки:
Что мы знаем о лисе?
Ничего, и то не все.
