— Очень даже. Мы просто проехались у вас на спине. Когда вы решили ввести Садики в игру, я сделал то же самое. Я сказал ему, чтобы он позвонил одному из этих агентов в «Аль-Каеде». О да, у него такой был. И сказал, что один сотрудник ЦРУ, несчастный человек, хочет выдать им тайны. Они не поверили, но заинтересовались. После первой встречи с тобой он прислал им разведданные, настоящие. Естественно, от меня. Большинство их были бесполезными. Старые номера мобильных телефонов, давно закончившиеся операции. Но я выдал им чудесную историю насчет операции в Берлине и всех ваших игр с Амари. И они стали думать, что ты — настоящий предатель, выдающий им информацию. Каждый раз, когда ты назначал встречу с Садики, я готовил для них новую информацию. Тем временем ты, мой дорогой, разыгрывал свое собственное маленькое шоу, подкрепляя мою игру. Так здорово было получить фотографии Садики в Абу-Даби, Бейруте и Стамбуле, не говоря уже о Лондоне и Париже. Настоящая удача.
— Вы играли с нами, как с дурачками.
— Не совсем. Я просто играл с вами. Шел у вас в кильватере. Вы же сверхдержава, поэтому за вами тянется такой мощный кильватерный след, даже тогда, когда вы думаете, что играете тихо и по-умному. Иногда, если повезет, мы можем пристроиться за вами и поймать волну.
— А звонок Сулеймана, который мы перехватили? И текстовое сообщение для меня на его мобильный? Это тоже вы сделали?
— Да, боюсь, что так. Нам надо было посильнее дернуть за веревочку, чтобы вывести тебя на эту последнюю встречу. Вы должны были поверить, что ваша глупая игра удалась. У нас в архиве была старая запись перехваченного разговора Сулеймана. Извини, мне было так тяжело от того, что приходилось манипулировать тобой.
Феррис тихо похлопал в ладоши, словно в театре опустился занавес, завершив тем самым спектакль.
— Впечатляет. Сильно. Единственное, чего я не могу вам простить, — это того, что вы манипулировали Алисой. У нее в Иордании была настоящая жизнь. Она полюбила Амман. А вы это уничтожили. Теперь она никогда не вернется туда. Они будут думать, что она работает на вас.
— Мой дорогой Роджер, в Иордании все работают на меня. Почему с ней должно быть по-другому? Но должен сказать тебе со всей откровенностью, что ты обманываешься, считая, что я подверг ее опасности. Это сделал ты сам. Если бы мы не похитили ее, так сказать, по «программе защиты свидетелей», то люди «Аль-Каеды» могли бы похитить ее сами, по-настоящему. И тебе не следует злиться на меня. Все было в моих руках.
Хани выпустил большое кольцо дыма, но Феррис не смотрел на него.
— Я так боялся за нее, Хани. Я был готов умереть, чтобы спасти ее. И вы это использовали. Вы рассчитывали на это. Иначе ваш план не сработал бы. Вы превратили мою любовь к ней в оружие. Как я могу простить такое?
Хани промолчал. Он посмотрел в окно солнечной комнаты больницы, на голубые воды Средиземного моря, а потом на Ферриса. Впервые в его взгляде, кроме наполнявшей его уверенности, появилось сожаление.
— Мне очень жаль, Роджер. Я рассчитывал на твое благородство, но, по сути, ты сделал то, что должен был сделать любой настоящий мужчина. Я не понимал, как сильно ты любишь ее, пока не пришел к тебе в ее квартиру. Но скажу тебе все по правде. Это лишь заставило меня работать еще тщательнее, чтобы все произошло как надо. Мы следили за тобой все время, каждую минуту. Мы пометили подошвы твоих ботинок специальным порошком, чтобы по твоим следам знать, где ты. Вшили маркеры в шерстяную тужурку, которую дал тебе водитель. На случай, если что-то пойдет не так, мы заручились поддержкой самого президента Сирии.
Феррис кивнул. Но все его мысли были об Алисе. Его щеки вновь покраснели от гнева.
— Вы били ее, когда похитили ее из квартиры и привезли в Хаму. Я видел кровь.
— Дело в том, мой дорогой, ее не похищали. И, ради всего святого, мы не били ее. Она сдавала кровь месяц назад в палестинском Красном Полумесяце, и позднее я понял, что это может оказаться полезным для нас. Мы даже не вламывались в ее дом. Она пошла с нами по своей воле, в силу единственной понятной ей причины. Зная, что помогает тебе.
— Вам не пришлось принуждать ее?
— Абсолютно. Алиса — намного более сложный человек, чем ты думаешь. У нее жизнь, в которой ты ничего не понимаешь. Неужели ты считаешь, что можно так просто работать в Иордании, путешествовать, ходить из одного лагеря палестинских беженцев в другой и не иметь контакта с «Мухабарата»? Говорю это не для того, чтобы оскорбить тебя, но чтобы порадовать. Как и всякая драгоценность, эта женщина окутана вуалью тайны. Она так долго беспокоилась о тебе. И, в силу какой-то непонятной причины, любит тебя ничуть не меньше, чем ты ее.
Феррис моргнул, и его глаза наполнились слезами. Что он понимал во всем этом?
— Я должен повидаться с ней. Где она?
— Она рядом. Она знает, что с тобой все в порядке. Цветы у тебя в комнате — от нее.
— Я могу повидаться с ней?
— Конечно, мой дорогой. Ты свободный человек. Но, думаю, сначала нам надо поговорить об Эде Хофмане.
Феррис откинулся на спинку кресла в изумлении. Череда событий, произошедших с ним, настолько его изменила, что с того момента, как он очнулся на больничной койке, он ни разу не подумал про Хофмана.
— Он знает, что произошло?
— О да. Отчасти. Он в Аммане. Вот почему я отвез тебя сюда, если честно. Кроме того что здесь земля твоих предков, это место, где тебя никто не найдет, пока ты сам не решишь встретиться с Эдом.
— Должно быть, он взбешен. Это уничтожит его.
— Вовсе нет. Это может стать самым лучшим временем его жизни. По крайней мере, так может подумать его многочисленное начальство в Вашингтоне. Вместе мы сможем использовать полученную через Сулеймана информацию в Пакистане, Ираке, Сирии и Европе. Не сочти за хвастовство, но я считаю, что это наш самый большой успех в борьбе с «Аль-Каедой». Сулейман был в центре всего. Теперь, когда мы его уничтожили, у «Аль-Каеды» уйдут годы на то, чтобы оправиться от такого удара.
— И во всем мире будут думать, что это — результат операции Хофмана?
— Конечно. Настоящие операции разведки навсегда остаются тайной. Вы, американцы, не способны понять этого. Вы не способны хранить тайну, из-за вашей демократии. А у нас нет таких проблем. Что касается славы, алан ва салан, она вся твоя. Или, скажем так, Эда. С тобой проблем немного побольше.
— И почему же со мной проблемы? Я тот человек, благодаря которому это произошло. Безусловно, при вашей помощи, Хани-паша.
— Подумай, мой дорогой. Эд Хофман будет думать, что ты все время работал на меня. Может, ты и был моим виртуальным агентом, но он-то думает, что все по-настоящему. Есть и другие неудобные подробности. Ты из мусульманского рода, твой дед родился в суннитской общине Триполи, в Ливане, и ты не сообщил в ЦРУ насчет этого. Боюсь, ты оказался в неловкой ситуации.
— Но я сам не знал об этом. Все это выяснили вы.
— Да. Но, честно говоря, поверит ли тебе Эд Хофман? Даже если поверит, поверит ли в это отдел контрразведки в ЦРУ, главный инспектор, председатель комиссии сената и палаты представителей по разведке? У них возникнет слишком много вопросов. И эти вопросы вряд ли позволят тебе остаться на работе в ЦРУ. Люди так и будут считать тебя моим агентом. И будут правы.
Феррис закрыл глаза и потер виски здоровой рукой. Надо подумать. В самом деле, куда он попал? И куда он хочет отправиться потом? Он прошел огромный путь, но не для того, чтобы сидеть с пашой в этой солнечной комнате в Триполи.
Хани последний раз затянулся сигарой и отложил ее в сторону. Он выкурил ее почти целиком.
— С твоей точки зрения, ты не веришь, что ты — агент иорданской разведки. Но, говоря объективно, ты в самом деле был моим агентом. Я контролировал тебя, выдавал тебе цели, работал с тобой. То, что ты этого не осознавал, — вопрос второстепенный, как я понимаю. Вне зависимости от того, что ты скажешь и сколько тестов на детекторе лжи ты пройдешь, Хофман и его друзья всегда будут подозревать тебя. Извини, но ситуация именно такова.
— Все это чушь, Хани. Но допустим, это правда. Что тогда мне делать, как вы думаете?
— Суть в том, что ты победил. И можешь делать все, что тебе вздумается.
Феррис смотрел на свет, проникающий в комнату сквозь широкие окна. Этот чистый свет озарил столько темных мест в его жизни. Сказанное Хани — правда, по крайней мере отчасти. Феррис прошел сквозь врата, и обратной дороги у него не было. Но оставалось ощущение незавершенности. Он выжил, но слишком много людей погибло. Слишком много убийц осталось на свободе. Он чувствовал себя марионеткой. Он играл хорошо, но пьеса еще не закончена. Он знает это лучше, чем кто-либо другой. Он первым узнал о существовании Сулеймана, тогда, в убогой хижине на юге от Тикрита, от иракского агента. Это его дело. Оно принадлежит ему, а не Хофману и даже не Хани. И оно не завершено. Хани не прав. Он еще не победил. Пока.
