Феррис закрыл глаза, представив себе своего противника. Вспомнил комнату в Алеппо, стул, свои пальцы, примотанные к доске, видеокамеру у противоположной стены, дьявольскую уверенность в глазах Сулеймана. Уверенность в том, что он контролирует ситуацию. Они снимают фильм, сказал он. Фильм, который покажет «Аль-Джазира». Но будет ли это фильм, поставленный Сулейманом? Внезапно Феррис понял, что надо сделать. Он повернулся и посмотрел на иорданца, безупречного в своей одежде и своем обмане.
— О'кей, Хани. Будь по-вашему. Я — ваш агент. «Говоря объективно». Никто не поверит, что это не так. Тогда, раз я — ваш человек, давайте мне последнее задание.
— Что такое, дорогой Роджер? — спросил Хани, удовлетворенно улыбаясь. Он считал, что спектакль закончен, и не понимал, что Феррис решил сам написать последний акт.
— Я хочу уничтожить сеть Сулеймана, — сказал Феррис.
Хани рассмеялся. Он, наверное, решил, что Феррис шутит.
— Не жадничай, друг мой. Это еще один недостаток у вас, американцев. Мы поймали Сулеймана. Скоро мы поймаем многих его людей. Этого мало? Что нам еще надо?
— Нам надо уничтожить саму идею. Мы поймали его и часть его людей, но найдутся другие, такие же умные и злобные. Черт, они найдут в Ираке сколько угодно добровольцев. Мы еще не закончили. Когда я работал с Хофманом, мы решили создать яд, который разрушит все, к чему прикоснется Сулейман. Заразит его, его идеи, его людей. Сделает их радиоактивными на сотню лет. И нам все еще это нужно. Сделать ядовитую пилюлю. И ядом стану я.
— О чем ты говоришь, Роджер? Ты забинтован, нетвердо держишься на ногах. Едва можешь ходить.
— Я могу думать. Могу перестать быть глупым и постараться быть сообразительным. И вы можете помочь мне, Хани-паша. Вот что я прошу в обмен на то, что отдал вам. Я хочу закончить это дело.
Хани поежился, сидя в кресле. Он понял, что Феррис говорит всерьез.
— А Алиса? — спросил он.
— Она не станет любить меня, пока все это не закончится. Поэтому я и должен завершить дело.
— Очень хорошо. Я слушаю, мой дорогой Роджер. Если, конечно, ты не собираешься уничтожить все то, чего мы уже достигли.
— Задам только один вопрос. Вы нашли видеокамеру на конспиративной квартире Сулеймана в Алеппо?
— Да, конечно. Она была в той комнате, где тебя допрашивали. Мои люди вывезли ее оттуда, на всякий случай. Думаю, она в соседней комнате.
— Хорошо. Тогда займемся делом, устаз Хани. Вы учитель, я — ученик. Но у меня для вас есть идея.
Хани выслушал Ферриса. Разве он мог поступить по-другому, подумал Феррис. Он принялся соединять все нити, ведущие от Хофмана, Хани и даже Сулеймана, составляя план. Наконец у него получилось что-то связное. Иорданец посмотрел на него с недоверием. Он не азартный игрок. Он узнал достаточно, чтобы собрать выигрыш и встать из-за стола. Но ставка Ферриса в этом казино была слишком велика. Хани не стал его отговаривать. Он знал, что Феррис попытается сделать это, вне зависимости от его мнения. В каком-то смысле сейчас власть была в руках Ферриса. Может быть, «объективно говоря», Феррис и являлся его агентом, но теперь эта операция принадлежала ему.
Глава 36
Никосия, Дамаск
Сквозь толстое стекло окошка в двери камеры можно было разглядеть лицо Сулеймана. Мешки под глазами, следы стресса и бессонных ночей. Но даже в плену, в тайной тюрьме на Кипре, в которую Хани упрятал его после проведенного налета, он выглядел как человек, контролирующий ситуацию. Они забрали у него его безупречно связанную молитвенную шапочку и изящный халат, которые были на нем в Алеппо, и одели в тюремную одежду. Не в оранжевый комбинезон, а в обычную серую хлопчатобумажную тунику и штаны, как простого киприота. Но даже эту одежду он носил со своеобразным, исполненным ярости достоинством. Сломать его будет нелегко. Пришлось бы смешать ему кровь с костями, прежде чем он заговорил бы, но даже если бы Хани и хотел сделать это, стоит ли живьем потрошить человека, который может выдать столь важные тайны? Хани приготовился ждать. Достаточно долго, чтобы найти стержень этого человека, убрав который он получит нужный эффект. Но это будет очень трудно.
— Пусть он сломается сам, — сказал Феррис еще в Триполи. Тогда Хани понял, что Феррис действительно стал другим человеком. Понимающим, что нельзя сломать камень другим камнем. Камень должен треснуть сам, вдоль трещин, которые уже присутствуют в нем самом. Найдя их, будет достаточно едва надавить в нужных местах. С этой точки зрения Феррис окончательно превратился в восточного человека, освоив искусство, которое скрывалось в его крови.
Сразу же после разговора Хани и Феррис сели в вертолет и отправились из Триполи на Кипр, чтобы не терять времени. Хофман продолжал ждать их в Аммане, не имея ни малейшего понятия о происходящем и наслаждаясь своей незаслуженной славой. Алиса ждала Ферриса в Ливане. Феррис не хотел встречаться с ней до тех пор, пока не сможет полностью принадлежать ей, свободный от ига лжи, лежащего на его плечах. Только он и Хани. Круг замкнулся, начавшись в той грязной квартирке в Берлине. Теперь они снова стояли у дверей камеры, где сидел их враг, недосягаемые для его ума.
Хани отвел Ферриса в пустую камеру рядом. Американец был одет в ту же грязную и потрепанную одежду, в которой он появился в Хаме. Штаны из грубой ткани, рубашка, пропитанная потом. Красные полосы на лице. Он настоял на том, чтобы его так раскрасили, словно побитого уличного шпика. Сняли повязку с изуродованного пальца, чтобы был виден краснеющий обрубок, все еще гноящийся. Феррис сказал, что готов к началу допроса. Но сейчас должны были допрашивать не Сулеймана, а Роджера Ферриса.
Феррис сел на грубо сколоченный деревянный стул, и люди Хани принялись привязывать его к нему. Комната для допросов была плохо освещена и захламлена, со стен капала вода, пахло гнилью. Напротив стояла видеокамера Сулеймана, на том же самом треножнике, на котором она стояла в Алеппо. Надев черную маску, Хани сел рядом с ней.
— Включайте, — сказал Феррис.
Хани включил видеокамеру, и Феррис заговорил прерывающимся, гортанным голосом человека, которого долго били и вынудили подчиниться:
— Меня зовут Роджер Феррис.
Слова звучали нечетко и бесформенно, словно исходя из его живота.
— Я работаю на Центральное разведывательное управление.
Феррис посмотрел в пол, придерживая здоровой рукой обрубок искалеченного пальца, словно боясь, что кто-то отрубит ему еще один. Хани грубо приказал ему говорить по-арабски и побыстрее заканчивать с этим. Феррис снова заговорил, медленно, на неуверенном, словно у школьника, арабском:
— Я Роджер Феррис. Я работаю на ЦРУ. Я признаюсь в этом. Многие годы я участвовал в операции по проникновению в «Аль-Каеду». Мы пытались обмануть мусульман, чтобы они последовали за нашим агентом. Мы просим прощения у всех мусульман.
Феррис запнулся, испуганно посмотрев на Хани. Иорданец отвесил ему жесткую пощечину. Феррис застонал, по-настоящему. Хани ударил его достаточно сильно, и его щека начала краснеть от удара.
— Скажи имя! — крикнул Хани. — Кто был вашим агентом?
Феррис с трудом попытался подобрать слова. Его глаза бегали, и он прижал искалеченную руку к лицу.
— Наш агент — сириец. Его зовут Карим аль-Шамс. Он называет себя Сулейманом Великолепным. Говорит, что руководит планированием всех операций «Аль-Каеды». Но все это время он работал на ЦРУ. Мы просим прощения у всех мусульман. Мы совершили дьявольское дело. Мы просим прощения у всех мусульман.
Рука снова взлетела к лицу Ферриса. На этот раз Хани ударил столь сильно, что опрокинул Ферриса на пол вместе со стулом. Феррис лежал на полу и стонал, пока Хани не выключил видеокамеру.
— Иисусе, — сказал Феррис, потирая щеку, после того как Хани развязал ему руки и усадил обратно. — Это было круто, мать его так.
Вызвали доктора-киприота, чтобы оказать помощь Феррису. Хани сам настоял на этом. Он понимал, что съемка должна произвести впечатление жестокости, но очень расстроился, что ударил Ферриса так сильно, до крови. Хани предложил Феррису сделать перерыв на час и покормил его кебабом и рисом. Предложил арак, но Феррис отказался. Им предстояло выполнить самую важную часть плана, и голова у него должна оставаться ясной.
Феррис переоделся в тюремную одежду: простые серые штаны и тунику. Затем он пошел вместе с Хани в большую комнату для допросов, где стояло три стула. Феррис сел на один из них и терпеливо ждал, пока его снова свяжут по рукам и ногам. Затем его оставили одного. Он не видел видеокамеры, но знал, что она наведена в комнату, через два зеркала, на стул, стоящий перед ним.
Через десять минут привели Сулеймана. Его вели два охранника, на руках и ногах его были кандалы. Охранники грубо толкнули его, усаживая на стул перед Феррисом. Сначала он не узнал американца, а когда узнал, пробормотал проклятие. Феррис поднял взгляд. Его лицо было куда более побитым, чем у Сулеймана.
