каком-нибудь диком племени.
— Тогда, может, лучше не искать ее, — заметил я, вспомнив об участи, которая в те времена постигала белых женщин, когда они после кораблекрушения попадали к кафрам и становились их женами.
— Нет, Аллан. Того, о чем вы думаете, я не боюсь. Если Господь спас мою жену, то и от бед уберег. Теперь вы понимаете, — прибавил он, — почему я хочу посетить этих понго, почитающих белую богиню…
— Понимаю, — сказал я.
Затем я простился с Братом Джоном, так как все выяснил и решил не продолжать этот мучительный разговор. Я не верил, что его супруга жива, однако страшно было представить, как тяжело он воспринял бы свидетельство о ее кончине. Сколько романтики в нашем убогом мире! Подумать только, какую жизнь прожил Брат Джон! (Впоследствии я выяснил, что его фамилия Эверсли.) Благородный и образованный человек, он преданно служил Отцу Небесному в глухом и темном краю. Но зачем он взял с собой молодую жену? Вот этого я никогда не одобрял. Ни из преданий, ни из Библии не следует, что апостолы отправлялись к язычникам вместе с женами и детьми, а ведь среди этих светочей веры, кстати, были люди, обремененные семьей.
Итак, случилась беда. Миссия была разорена, миссионер чудом спасся, а его жену увели в плен, чтобы предать в руки подлого работорговца. По крайне сомнительному свидетельству умирающего невольника, молодая женщина прибилась к неизвестному племени. Известие заставило супруга изображать безумного ботаника, двадцать лет искать ее, терпеть лишения, утешаясь святой верой. История прекрасная, трогательная, только по причине, уже упомянутой, я надеялся, что душа несчастной давно вернулась к Творцу, ибо страшился представить состояние белой женщины после двадцати лет жизни с дикарями.
Но все же после урока, полученного от Мавово и его змеи, я не считал возможным высказываться категорично. Кто я такой, чтобы не только составлять мнение, но и навязывать его другим? Да и знания, на которые мы можем опереться, слишком скудны. Не безопаснее ли плыть по морю интуиции, чем искать спасения на крохотных островках личного опыта?
Между тем мне следовало не рассуждать о чужих мечтах и моральных установках, а, будучи профессиональным охотником и коммерсантом, успешно провести экспедицию, за что мне хорошо заплатили, и, если удастся, выкопать корневище редкого растения, в продажной стоимости которого есть моя доля. Я всегда гордился как отсутствием воображения и склонности к фантазиям, так и готовностью к тяжелому труду и умением смотреть жизни в лицо, что, по сути, является долгом каждого. Мой характер действительно таков, по крайней мере, я надеюсь на это. Если говорить абсолютно честно, а этого не делает никто, за исключением мистера Сэмюэла Пипса[312] — он жил при Карле II и, судя по «Дневнику», который я недавно прочел, откровенничал не для печати, — есть во мне и другое начало. Я безжалостно подавляю его, во всяком случае мне удавалось это до сих пор.
Во время завтрака к нам в хижину, словно побитая собака, вполз Ханс. Он все еще страдал от головной боли и раскаяния и боялся высунуть нос за ворота, где бесновалась толпа. Готтентот объявил, что к нам идет Бабемба с воинами, несущими что-то тяжелое. Я хотел их встретить, но потом вспомнил, что, по странному туземному обычаю, благодаря которому сэра Теофила Шепстона, моего близкого друга[313], признали хранителем духа великого Чаки, а посему приравняли к зулусским монархам, самая важная персона среди нас — Брат Джон. Я отошел в сторону, попросил его занять мое место и держаться соответственно особому положению в туземном обществе, которое отвел ему Господь.
Должен сказать, что Брат Джон, отличавшийся редким благородством духовного и внешнего облика, и тут оказался на высоте. Он поспешно допил свой кофе, выступил вперед и застыл в величавой позе. Бабемба со спутниками подползли к нему на четвереньках. Даже носильщики, несмотря на тяжесть своего груза, старались выказывать раболепие.
— О король Догита, — начал Бабемба, — твой брат король Бауси возвращает оружие твоим братьям, белым людям, и посылает им подарки.
— Рад слышать это, Бабемба, — отозвался Брат Джон, — хотя отнимать вообще ничего не стоило. Положите все на землю и встаньте! Не люблю, когда люди ползают предо мной, словно обезьяны.
Приказ Брата Джона исполнили. Мы осмотрели оружие, патроны и другие отобранные у нас вещи. Все было в полном порядке. К нашему имуществу добавили четыре великолепных слоновьих бивня — подарки Стивену и мне. Я, как человек расчетливый, охотно их принял. Кароссы и оружие мазиту поднесли в дар Мавово и охотникам, великолепную туземную кровать с ножками из слоновой кости — Хансу, за его способность спать при самых исключительных обстоятельствах (услыхав это, зулусы громко захохотали, а готтентот с проклятиями скрылся за хижинами). Для Сэма предназначался причудливый музыкальный инструмент, с просьбой в будущем на людях пользоваться им вместо своего голоса.
Отмечу, что Сэм воспринял шутку не лучше, чем Ханс, зато остальные оценили юмор мазиту.
— Мистер Квотермейн, чернокожие несмышленыши глумятся напрасно, — заявил Сэм. — В подобных случаях от тихих молитв мало толку. Я убежден, что, услышав мой громкий плач, Небо отвело от нас стрелы язычников.
— О Догита и белые господа! — провозгласил Бабемба. — Король приглашает вас к себе, чтобы попросить у вас извинения за случившееся. На этот раз вам не надо брать с собой оружие, так как отныне среди мазиту вам ничто не угрожает.
Мы немедленно отправились к королю, захватив отвергнутые им дары. Дорога к королевскому жилищу обернулась триумфальным шествием. Туземцы рукоплескали в знак приветствия, некоторые падали ниц, девушки и дети забрасывали нас цветами, словно новобрачных. Мы обогнули место казни, где все еще стояли столбы. Признаться, я посмотрел туда с содроганием, хотя могилы были уже засыпаны.
Завидев нас, Бауси и его советники встали и поклонились. Более того, король приблизился к Брату Джону, взял его за руку и уродливым черным носом потерся о нос своего почетного гостя. По-видимому, мазиту это заменяет объятия, но, боюсь, Брат Джон не оценил оказанной ему чести. Затем, после длинных речей, мы пили густое туземное пиво. Бауси объяснил, что все зло
