— Ты хочешь сказать, что Булл — предположим, он и есть Сэндмен, хотя я в это и не верю, — намеренно потерял револьвер. Но не собирался терять монету. Получается бессмыслица. Во-первых, почему порвалась цепочка? Во-вторых, если она порвалась и упала на землю, зачем ему привлекать к ней мое внимание? Почему бы просто не положить ее в карман? И добавлю еще одно: трудно представить, что Булл носил бы золотую монету на шее. Кстати, мне это напоминает серебряный доллар, который дала Марино Шэнди.
— Нам, конечно, не помешало бы получить отпечатки Булла, — говорит Аарон. — И неплохо бы взять мазок на ДНК. А еще меня беспокоит, что он вроде как исчез.
— Вот пока и все, — заключает Люси. — Теперь мы его клонируем, вырастим копию в чашке Петри и узнаем, кто он такой.
— Я еще помню времена, не столь уж далекие, когда результатов теста на ДНК приходилось ждать неделями и даже месяцами.
Воспоминание отдается печалью, болезненным напоминанием о том, сколько людей пострадало и погибло только из-за того, что преступника не удавалось установить быстро.
— Нижний край облачности — три тысячи футов, видимость — три мили, — говорит Скарпетте Люси. — Полетим визуально. Встретимся в аэропорту.
Кабинет Марино. Добытые в кегельбане трофеи отбрасывают тени на старую оштукатуренную стену. В воздухе — пустота.
Бентон закрывает дверь, но свет не включает. Сидя в темноте за столом Марино, он впервые с полной ясностью осознает, что никогда не воспринимал его всерьез и не считал своим. По правде говоря, он всегда видел в нем приятеля Скарпетты — невежественного, узколобого, грубого и бестолкового копа, по ошибке попавшего в современный мир и в результате этого, а также других факторов не слишком приятного в общении и не очень полезного. Бентон его терпел. Недооценивал в одних отношениях, прекрасно понимал в других, но не сумел рассмотреть очевидное. Теперь, сидя за столом Марино, глядя на огни Чарльстона, он сожалеет, что уделял ему мало внимания. Ему и всему остальному. То, что ему нужно знать, находится рядом, под рукой, и было здесь всегда.
В Венеции почти четыре часа утра. Неудивительно, что Пауло Марони бросил клинику, а теперь уехал и из Рима.
— Слушаю, — говорит он, снимая трубку.
— Спали? — спрашивает Бентон.
— Если бы вас это беспокоило, вы бы не позвонили. И что же случилось, что побудило вас потревожить меня в столь неподобающий час? Есть подвижки в деле?
— Неблагоприятные.
— А конкретнее?
Голос доктора Марони звучит устало, как у человека, склонившегося перед обстоятельствами.
— Ваш пациент.
— Я все вам рассказал.
— Вы рассказали то, что хотели рассказать.
— Чем еще я могу помочь? Вы прочитали мои записи. Я даже не спрашиваю, как такое могло случиться. Не предъявляю претензий, например, к Люси.
— Если вам и есть кого винить, то только себя самого. Вы ведь хотели, чтобы мы получили доступ к вашим файлам, разве не так? Вы оставили записи в больничной сети, на файловом сервере, с расчетом на то, что любой, кто вычислит, где они находятся, получит их без особого труда. Люси не пришлось бы даже напрягаться. И вы вроде как в стороне. Ловко придумано.
— То есть вы признаете факт незаконного проникновения со стороны Люси.
— Вы знали, что мы захотим увидеть ваши записи, и устроили все до вылета в Рим. Кстати, уезжать вам пришлось раньше запланированного. Сразу после того, как вы узнали о намерении доктора Селф укрыться в клинике. Вы приняли ее. Без вашего разрешения она бы в Маклин не попала.
— У нее был нервный срыв.
— Доктор Селф действовала по расчету. Она в курсе?
— В курсе чего?
— Не лгите мне, Пауло.
— Интересное предположение.
— Я разговаривал с ее матерью.
— Она все такая же? Малоприятная женщина.
— Не думаю, что она изменилась.
— Такие меняются редко. Иногда они просто выгорают с годами. Миссис Селф если и изменилась, то только к худшему. То же будет и с Мэрилин. Это заметно уже сейчас.
— Полагаю, она тоже осталась прежней. Хотя ее мать возлагает вину за психическое расстройство дочери на вас.
— Мы оба знаем, что это не так. Причиной ее расстройства был не я. Все произошло само по себе.
— Это не смешно.
— Конечно, нет.
— Где он? — спрашивает Бентон. — Вы знаете, о ком речь.
— В то время шестнадцатилетняя девушка еще считалась несовершеннолетней. Понимаете?
— Но вам-то было двадцать девять.
— Двадцать два. Это Глэдис выставляет меня стариком. Вы же прекрасно понимаете, почему мне пришлось уехать.
— Уехать или сбежать? Доктор Селф именно так описывает ваше поспешное исчезновение. Вы обошлись с ней неблаговидно, а потом сбежали в Италию. Итак, где он, Пауло? Не усугубляйте ситуацию. Это не пойдет на пользу ни вам, ни всем остальным.
— Вы поверите, если я скажу, что она сама вела себя неподобающим образом?
— Это уже не важно. И мне, честно говоря, наплевать. Где он?
— У них это квалифицируется как половая связь с лицом, не достигшим совершеннолетия, — изнасилование по статутному праву. Ее мать грозила подать в суд. Ей и в голову не приходило, что ее дочь может по собственному желанию заниматься сексом с мужчиной, с которым познакомилась на весенних каникулах. Она была такая красивая, такая волнующая… Предложила мне свою девственность — я взял предложенное. Да, я занимался с ней любовью. А потом сбежал. Это тоже правда. Понял, что она несет зло. Уже тогда. Только я не сбежал в Италию, как она полагала, а вернулся в Гарвард — закончить медицинскую школу. Она так и не узнала, что я был в Америке.
— У нас есть ДНК, Пауло.
— Даже после рождения ребенка Мэрилин считала, что я все еще в Италии. Я писал ей письма и отсылал их из Рима.
— Где он, Пауло? Где ваш сын?
— Я умолял ее не делать аборт — это противно моим религиозным убеждениям. Она заявила, что если оставит ребенка, мне придется самому его воспитывать. Я согласился и делал все возможное, но наш отпрыск оказался негодяем, дьяволом с высоким ай-кью. Большую часть жизни он провел в Италии, иногда приезжал к ней. Так было до его восемнадцатилетия. Сейчас ему двадцать девять. Похоже, Глэдис играет в свои обычные игры. Во многих отношениях он не принадлежит нам обоим и ненавидит как ее, так и меня. Мэрилин он ненавидит больше, хотя когда мы виделись в последний раз, я испугался за свою безопасность. В какой-то миг показалось, что он уже готов ударить меня старинной статуэткой, но мне удалось его успокоить.
— Когда это было?
— Сразу после моего приезда. Он был в Риме.
— Он находился в Риме, когда убили Дрю Мартин. Потом вернулся в Чарльстон. Нам известно, что он побывал на острове Хилтон-Хед.
— Что я могу сказать? Ванна на фотографии — это ванна в моей квартире на пьяцца Навона. Только вы тогда не знали, что я живу на пьяцца Навона. Если бы знали, наверное, обратили бы внимание, что это недалеко от строительного участка, где нашли тело Дрю. Наверное, заметили бы, что я езжу на черной «ланчии». Вероятно, он убил ее в моей квартире, а потом отвез на стройку в моей машине. Это всего лишь в квартале от дома, где я живу. Наверное, было бы лучше, если бы он убил меня той каменной стопой. То, что он сделал, чудовищно, отвратительно. Но что вы хотите от сына Мэрилин…
— Он и ваш сын.
— Он американский гражданин, не пожелавший идти в университет, но отправившийся фотографом на эту мерзкую войну. Там, в Ираке, его и ранили. В ногу. А скорее он сделал это сам после того, как пристрелил раненого друга. Освободил от страданий. В общем, если до Ирака я бы диагностировал его как психически неуравновешенного, то после возвращения его было не узнать. Признаю, я не был примерным отцом. Я посылал ему все, что он требовал: инструменты, батарейки, медицинские средства. Но когда он вернулся, я к нему не поехал. Мне было все равно, что с ним станет.
— Где он?
— Когда он записался в армию, я умыл руки. Он ничего не достиг и ни к чему не стремился. И это после того, как я пожертвовал для него столь многим, хотя, конечно, Мэрилин будет утверждать обратное. Вы только подумайте. Я сберег ему жизнь — ведь церковь называет аборт убийством, — и посмотрите, что он делает. Убивает. Лишает жизни других. Он убивал людей в Ираке, потому что такая у него была работа, и теперь убивает их здесь, потому что обезумел.
— А его сын?
— Это все Мэрилин и ее модели. Выстраивает модели и живет по ним. Когда-то я сказал, чтобы она сохранила нашего ребенка. Потом уже она сама настояла, чтобы мать сохранила нашего внука. Наверное, это было ошибкой. Наш сын не годится в отцы, даже если очень любит своего ребенка.
— Его ребенок мертв, — говорит Бентон. — Заморен голодом и забит до смерти, а потом брошен на болоте.
— Мне горько это слышать. Я никогда его не видел.
