голос как будто встал на место, зазвучал плотно, ровно, с красивой хрипотцой. Он заставил ее брать уроки иврита (песни записывали на иврите и на идиш), чтобы поставить произношение. Занятия продолжались полгода.
Запись назначили на «Мосфильме», звукорежиссером был Юрий Рабинович, с которым Микаэл Леонович работал на «Иронии судьбы» и дружил много лет. Все уже забыли о сценарии, о фильме. И режиссер, Инна Туманян, и оператор, Сергей Примак, да практически вся группа, пропадали в тон-студии на «Мосфильме». Результат превосходил ожидания: Маша пела потрясающе. Известные и неизвестные еврейские песни стали звучать совершенно непривычно, в них появлялась какая-то библейская мощь и значительность. У нас на глазах рождалась певица суперкласса.
– Мастер, – обращалась Маша к Микаэлу Леоновичу.
– Не надо, Маша, – отвечал он. – И ты меня предашь.
Он уезжал на последнюю смену. Я, как всегда, стояла у окна и смотрела, как он идет к машине, садится в нее, заводит, выходит счистить снег, машет мне рукой, снова садится, выезжает, машина поворачивает направо, на нашу улицу с односторонним движением.
Я жду, он звонит со студии:
– Я выезжаю.
Тогда я начинаю прислушиваться к проходящим по улице машинам.
– Нет, это не его «Волга». А это «Жигули». Это еще «Жигули». А вот это она. – И я кидаюсь к окну. Что-то не то: он выходит. С ним рядом Сережа Примак и Маша. Что-то случилось…
– Микаэл никогда не опаздывает, – сказала Инна Туманян, когда его не было в студии через пятнадцать минут после назначенного времени. – Что-то случилось.
Позвонили на проходную «Мосфильма».
– Машина Таривердиева въехала на территорию полчаса назад.
Побежали по длинным мосфильмовским коридорам. Они нашли его напротив кабинета Андрея Тарковского. Он потерял сознание. Придя в себя, отказался отменить запись. Они записали все. Потом идея фильма расстроилась. Маша Иткина выпустила свой компакт-диск, где не было ни слова о том, что это авторские обработки, что это, по сути, вокальный цикл. Да и вообще имя Микаэла Таривердиева не было упомянуто.
Он не вставал после этой записи несколько дней. Мы надеялись, что все обойдется. Но больше он встать не смог. Приехал Рудик, наш друг, кардиолог.
– Надо оперироваться. Другого выхода нет. – Этот приговор был окончательный. Прошения о помиловании не проходили – мы это поняли. И все же он по-прежнему твердил:
– Оперироваться не буду.
Примчалась Мира.
– А что, если эта операция будет не в Москве? – спросила она.
– А где же?
– Ну, скажем, в Лондоне?
– Это невозможно.
– А если будет возможно?
– Ну тогда посмотрим.
– Поклянись на Библии, что поедешь, если все устроится.
– Клянусь.
К его «нет» мы все привыкли относиться с почтением. Не только из уважения, но и из понимания непреложности этого слова. Не обсуждать между собой происходящее мы не могли. Собирался некий фольклор – кто-то рассказывал о чудодейственных исцелениях, кто-то говорил: только Хьюстон. Кто-то утверждал: Израиль лучше. Но это все оставалось между нами. И тут появился Чингиз Айтматов с простым бытовым вопросом:
– Что происходит с Микой?
Выслушав длинный и на редкость сумбурный ответ, он сказал:
– Если я что-то могу, так в любую минуту.
И сделал это. Тогда он мог. Он был членом Президентского совета при Горбачеве.
С Айтматовым Микаэл Леонович общается не часто. По работе сталкивались только в «Современнике», когда Волчек ставила «Восхождение на Фудзияму». Но Чингиза он читает упоенно. И между ними есть какая-то вольтова дуга, какое-то понимание на расстоянии. Они очень разные, может быть, даже в чем-то прямо противоположные. Иногда перезваниваются. Иногда встречаются, но редко. Но эти редкие встречи запоминаются. С годами Микаэлу Леоновичу становится все ближе философский взгляд Чингиза на жизнь, на искусство – здесь они понимают друг друга. Через несколько лет Чингиз Айтматов заявится к нам с целой телевизионной группой из тринадцати человек, которая снимает о нем фильм для немецкого телевидения. И не случайно он приведет их именно к Микаэлу Таривердиеву.
А тогда много чего было. Звонки министру здравоохранения. Переговоры с друзьями в Израиле, в Германии, в Англии. А время идет. И ситуация стремительно ухудшается.
Лондон уже прислал подтверждение, что на лечение берут, плату не взимают и даже назначили день операции. Родное Министерство здравоохранения приняло эту информацию к сведению, – кажется, так это называется. А проще – гоняло бумажки по своим кабинетам. Выручил человек не сильно чиновный, зато надежный друг. Виктор Орлик работал тогда корреспондентом АПН в Лондоне. Коротко сообщив по телефону, что он думает по поводу ситуации, он в емкую фразу уложил свои эмоции. И добавил:
– Звоню в их Минздрав и рассказываю об этом безобразии послу.
Замятин позвонил в тот же вечер.
Наутро раздраженный женский голос из министерства спросил:
– Почему, когда болен человек знаменитый, каждый раз поднимается такой шум?
Документы, впрочем, были выправлены.
В пятницу я получила паспорта. В субботу Микаэл Леонович попал в реанимацию Бакулевского института. Вылетать нужно было через неделю.
– Что нам делать? Лететь или не лететь? – спросили мы с Мирой Владимира Ивановича Бураковского.
– Что я вам могу сказать? Если я скажу «да», а он не выдержит перелета? Если я скажу «нет» – все равно мы оперировать его не будем. Не уверен, что и англичане рискнут. Поздно. Могу сказать определенно: без врача вы лететь не можете.
Он поднял трубку, набрал какой-то телефон и попросил в экстренном порядке оформить командировку в Лондон Рудольфу Мовсесяну, профессору Бакулевского института.
Так решился вопрос о том, что Рудик летит вместе с нами. Это было в среду, в три часа дня.
В четверг вечером, когда я судорожно кидала вещи в чемодан, позвонил Родион Щедрин:
– Вера, если есть хоть один шанс, они его спасут.
Только бы успеть – сверлило в голове, когда мы оказались на борту самолета, выполнявшего обычный рейс Москва – Лондон. Трехмесячная неопределенность, мытарства по кабинетам, трясучка на разбитой «скорой помощи», которая доставила нас к борту самолета в Шереметьево-2, остались позади. Впереди – новая неопределенность.
«„Скорую“ к трапу! „Скорую“ к трапу!» – передавал напуганный экипаж радиосообщение в Хитроу. Самолет посадили так, что мы даже не успели заметить, как шасси коснулись посадочной полосы.
Так мы, Микаэл Леонович, Мира, Рудик и я, оказались в Лондоне. У трапа – другая «скорая», которая и отвезла нас в Лондонский королевский госпиталь.
В первые минуты мы мало что замечали вокруг: не прошел шок от перелета под капельницей, угрозы остановки сердца и разговора с представителем нашего посольства («Если понадобится пересадка сердца, то англичане откажутся – большая очередь, не хватает донорских сердец, да и английские законы запрещают делать подобные операции иностранцам»). Но на нас обратили внимание сразу. Все
