— Давай сперва дело сделаем, потом уж скажешь, веришь мне или нет… А самое-то главное в чем, смекаешь?
— Не гони лошадей! Откуда сказ такой, про дом?
— Кто фусан?[104] Кто тухтарит?[105]
— Есть у меня там свой ушан — мальчик у швейцара на подхвате. Информация свежая, парень проверенный. И что еще хорошо — игорный дом этот незаконный, и деньги тоже неправедные. Нигде они не числятся, ни за каким ведомством. Поэтому содержателям этого «монте-карло» в полицию заявлять не будет ровным счетом никакого резона — его ж опечатают враз! Вот и весь план — партия в два хода. Сам теперь видишь — работы на пять минут, за то каков куш!
Яхонт оценивающе прищурился:
— Много денег говоришь? Ну что, фуксом[106] пойдем?
«Кесарев»-Думанский понятия не имел, что значит «пойти фуксом», но тему денег подхватил:
— Да как грязи — в натуре, их там не считают! Я ж повторяю: игорный дом для козырных тузов. Банк делим пополам. — Он улыбался своей «легенде».
— Ну теперь, Кесарь, слушай, как я меркую. Ты будто на веселую гулянку приглашаешь, а я так думаю: дело рисковое и людей мне своих придется выставлять. Я даю скобских — стрелки они первостатейные. Лиговским отлежаться надо — больно уж в университете засветились. Значит, последнее слово за мной: тридцать процентов твои, остальные наши, и всё — без базара! Что сам на скок идти вызвался — за это ценю, но я бы тебе и так отсидеться не дал, не мысли. Заодно еще раз проверил — это в нашем деле никогда не лишнее. И учти — обещанного жирного куша не будет, пеняй на себя! Суд у нас честный, но суровый: ежели что — кранты тебе, Кесарь! Кипятком ошпарю, варом оболью и собакам псковским скормлю. Ну, а так-то лады! — хлебнув чая, произнес Яхонт. — Только имей в виду: и ямщиком и операцией руководить тоже я буду. А санки с взрывчаткой под «телегу» железную как раз твой информатор и толкнет. А то разглавнелся тут! И вот еще что — за деньги мне головой отвечаешь. Информатора мне завтра приведешь.
Думанский ощутил вдохновение, которое частенько посещало его на процессах, оканчивающихся его блистательной победой. Он прекрасно понимал, что идет ва-банк, но это знание лишь добавляло ему куража. Главное для него было достичь своей цели, все прочее не имело ровным счетом никакого значения.
Что-то толкало вперед, подсказывало, что поступок этот непременно нужно совершить. Викентия Алексеевича не волновали никакие последствия. Он полностью положился на волю Господню, понял, что просто обязан для достижения цели воспользоваться кратковременной и эфемерной властью, пусть даже над бандитами.
XIV
Истекал петербургский день начала января 1905 года. Одна из пятниц. Погрузившийся в усталое отупение конца Святок огромный город был неприветливо мрачен и почти безлюден. Рождественские морозы напоминали скорее промозглое начало Великого поста. Дул пронизывающий до костей, сырой ветер с Ладоги. Только тусклый свет фонарей в мельтешении непрерывного мокрого снегопада освещал путь все еще празднующим редким одиноким гулякам, да кое-где встречавшимся парочкам, спутавшим в страстном угаре ночь и день.
Вся Фонтанка вдоль берегов была заполнена разнообразным речным транспортом — от рыбных садков до внушительных барж с лесом и прочими грузами, до весны превратившимися в сугробы.
Некая припозднившаяся особа, любительница часа, когда сутки неумолимо истекают, с детскими саночками и закутанным в стеганный ватный кокон «младенцем» в них медленно, то и дело поглядывая по сторонам, посматривая на часы, прогуливалась взад-вперед по Семеновскому мосту. Это был Петруша, согласно плану наряженный нянькой: в тулупе и с головой, замотанной ковровым платком. Мальчик волновался, несмотря на то, что роль его в предстоящей операции была несложной. Всего-то запалить фитиль и толкнуть саночки под проезжающую карету, а потом, не медля ни секунды, сигануть с моста. Накануне они с Думанским накатали под этим мостом целый сугроб — почти в рост мальчика. Это для того, чтобы ему не разбиться, падая на лед, и чтобы рыхлый снег защитил его от осколков.
Даже одного взгляда было достаточно, чтобы понять — все существо «Кесарева» сопротивляется тому, чтобы отправить мальчика на верный риск, что нужно как-то обезопасить, спасти ребенка. Объяснив, что делает «большое государственное дело», не вдаваясь при этом в подробности, «хозяин» отвел Петрушу в храм, долго молился вместе с ним, напоминая мальчику те простые молитвы, которым в детстве учила его бабка, после чьей смерти он и попал к «добрым людям». Вспомнили и «Отче Наш», и «Богородицу», и даже «Символ Веры» — молитву большую, но когда-то тоже наизусть затверженную и понимаемую пока только сердцем. Думанский-«Кесарев» проникся к сироте почти отцовскими чувствами, в то же время именно теперь — в необразимой ситуации, в беде, которая застала врасплох адвоката и засасывала мальчика, они оба были нужны друг другу: «Кесареву» — преданный союзник, не вызывавший бы подозрения у бандитов, мальчику — старший товарищ, честный наставник, который помог бы выкарабкаться из воровской трясины. Правовед как мог объяснил Петруше, как следует вести себя с Яхонтом и его людьми, как не выдать «хозяина» и не погубить себя, а «заодно» — выманить негодяя «Думанского». «Во всем уповай на Бога! Потом ты поймешь, что только на Него и на самого себя вся надежда, и что я был прав, когда учил тебя этому», — наставлял жигана «хозяин» Думанский. В тот день он еще неоднократно повторял Петруше, что нужно говорить «вождю», как сберечь себя в этой паутине. Ради упражнения и для верности «хозяин» заставил мальчика несколько раз почти что перевалиться через перила моста. Думанский и в самом деле переживал за доверившееся ему сбитое с пути юное создание. Но иного выхода и в самом деле не было — так решил Яхонт, а Яхонт, хочешь не хочешь — вождь…
Вот со стороны Загородного послышался мерный цокот копыт запряженной лошадки и скрип полозьев санного возка. Проехав полукруглую желтую площадь Московских казарм, сани встали как вкопанные поперек съезда с моста. Все было готово к «горячей встрече». Теперь «братья» непременно должны были оказаться в заранее приготовленной ловушке.
Часы показывали без трех минут полночь. Нянька-Петруша уже замерзал на мосту со своим маленьким «бомбовозом». «Монастырские» сани ждали уже около часа, но ожидаемая карета-сейф все не появлялась. Викентий Алексеевич был весь как одна натянутая струна, сама воплощенная тревога. У бойцов непривычно мерзли бритые физиономии — приказу Яхонта все были вынуждены беспрекословно подчиниться… Кто-то из «монахинь» принялся вполголоса материться.
— Ну, кто там блеет из стада? — прервал его Яхонт грозным окриком. — Прохор, Аркашка, как вам в образе шлюх московских, потаскух тверских? Ну что, потаскухи? Ха-ха-ха! Какая фурта?[107]
Вблизи верхом проехал околоточный, покосился в сторону фальшивых монашек. Ряженые тут же принялись актерствовать по мере сил. Кто-то закрыл лицо Евангелием, кто-то принялся шептать молитвы. Но околоточный не стал приближаться к ним. На его усатой красной физиономии ясно читалось брезгливое: «Нет уж, увольте! Замучают проповедями, овечки Господни».
Ожидание стало и вовсе невыносимым, когда в створе Гороховой на фоне Адмиралтейства показалась зловещая кавалькада. При виде нее в тусклом просвете прямой, как нацеленная на налетчиков стрела, улицы даже у Думанского вырвался вздох изумления. Темневшая каким-то нелепым кованым буфетом, обрамленная мрачными апокалиптическими силуэтами всадников, черная громадина выехала из-за мансуровского особняка. Вокруг царило совершенное безлюдие. Так прошло еще несколько бесконечных минут. Вот за Фонтанкой началось какое-то шевеленье, зазвучала лающая немецкая речь. Наконец Думанский одновременно услышал и увидел, как кавалькада начала движение. Теперь главное было не пропустить момент, когда карета поднимется до середины узкого Семеновского моста, а там уж действовать — решительно и хладнокровно. «Держись, Петруша!» — Викентий Алексеевич мысленно перекрестил мальчишку. Впереди показалась шестерка грозных верховых в черных кожаных плащах-шинелях, точно таких же, как у спутников лже-Думанского, похитивших в Гавани несчастного Свистунова и отправивших на тот свет Тарана с Челбогашевым. Лошади под охранниками были им под стать — не иначе, московские тяжеловозы. Из-за кареты виднелись еще три пары монструозных созданий (лица у всех были серо-каменные, как у пушкинского командора, с выражением полнейшего презрения к смерти, будто у средневековых ландскнехтов). Адвокат, в напряжении сжимавший револьвер, впервые в жизни невольно поймал себя на отсутствии жалости к людям: «Такие чудовища вряд ли способны вызвать у кого-нибудь сентиментальные чувства». Но по-настоящему скверным сюрпризом было другое: охранников оказалось не «по два спереди и сзади», как он сам сказал Яхонту и как доложил ему «сильный» в арифметике Петруша, а целая дюжина!
