Опомнившись, Викентий Алексееич закричал, надрывая связки:
— Где Думанский?! Что это? Отдай!
Прокурор не желал добровольно расставаться со своим сокровищем.
— Без глупостей — баул сюда! Живо!!!
Высокопоставленный законник что-то беспрерывно вопил, но оглушенный Викентий Алексеевич, который с трудом слышал даже свой крик, мог лишь различить, что тот вопит по-немецки, и сообразить, что по-русски прокурор не понимает (или с некоторых пор перестал понимать?!). Улучив удобный момент, перелицованный адвокат кинулся на растерянного коллегу и мертвой хваткой вцепился в сундучок со своей стороны. Результат короткой борьбы был в пользу кесаревской мускулатуры. Выкинув вожделенную добычу на лед, «Кесарев» выбрался из кареты и выкарабкался из полыньи, однако увидел, что несколько неизвестно откуда взявшихся мощных ротозеев, затаив дыхание, наблюдают и, видимо, все это время наблюдали за ним сверху, как в римском цирке, облокотившись на перила.
Никто из Яхонтовой шайки не пришел ему на помощь. «Не слишком-то высоко они меня ценят…» — подумалось Викентию Алексеевичу, но он не ощутил никакой обиды: эти «друзья» поневоле были ему безразличны, если не сказать отвратительны. Он двинулся к «их» берегу, спотыкаясь, слава Богу, не слыша, как трещит под ним лед, и вздымая опечатанный сундучок над собой.
Едва он сделал несколько шагов, как за спиной раздался ужасающий треск, от которого кровь, казалось, застыла в жилах. Оглянувшись, перелицованный адвокат с ужасом увидел, как темная окованная железом махина медленно погружается под лед. Тела лошадей, служившие своего рода противовесом, плюхались рядом с ней. Мертвые, падающие с отвратительным шлепком, и живые, отчаянно ржущие, из последних сил старающиеся освободиться из своих пут, — все они медленно и неотвратимо скользили к стремительно растущей полынье. Множество все увеличивающихся трещин разбегалось от черной дыры, куда не без некоторой торжественности погружалась карета-сейф.
Внезапно оттуда раздался отчаянный умоляющий визг прокурора:
— Hilfe! Hilfe! Retten Sie mich… Ich flehe, flehe an… Oh, Mein Gott! Heilige Ewigkeit… O-o-oh! T-teufel… Medizinhilfe… ich brauche![108]
Почти беспорядочный набор немецких слов сменился бессмысленными восклицаниями и междометиями, в которых не оставалось уже почти ничего человеческого.
Поставив шкатулку на лед, Думанский смело нырнул в полынью. Обезумевшее создание, еще недавно бывшее обер-прокурором столицы, вцепилось в него руками и ногами, препятствуя собственному спасению. Думанскому ничего не оставалось, как оглушить его тяжелым ударом по лбу.
Обхватив бесчувственное тело прокурора, он с трудом вытащил его на лед. Непонятно что больше руководило его поступком — человеколюбие или любопытство. Встретить главного прокурора в этой ситуации было так же неестественно, как мужика в лаптях в Венской опере. Внезапно взгляд Викентия Алексеевича упал на жалкую, мокрую разжатую ладонь спасенного — глубокий отчетливый шрам синел там, где когда-то была линия жизни. «Еще один оборотень! Господи, неужто они все там такие? Где же Кесарев?! Где же этот проклятый плотокрад…»
Хладнокровно, как будто кто-то другой действовал внутри него, дергая за ниточки, как уличный кукловод марионетку, Думанский нацепил свой смит-вессон. Ни секунды не раздумывая, он выстрелил в упор прямо в лицо оборотня, поселившегося в теле прокурора. В глазах того мелькнуло недоумение, и тотчас же голова его разлетелась на множество отвратительных в своей натуралистичности осколков, склизких ошметков мозга и кровавых брызг. Но Думанский, будто во сне, продолжал нажимать и нажимать курок, пока барабан не опустел.
Наконец, взяв свою добычу под мышку, Думанский с трудом заковылял к берегу. Одежда его насквозь промокла и медленно покрывалась ледяной коркой, кровь стекала по лицу, но он шел, не чувствуя ни холода, ни боли. Его не волновало происходящее вокруг и только одна мысль сверлила мозг — бессмысленная гибель мальчика.
Оглядевшись, он понял, что все это время пребывал будто на театральной сцене. Несмотря на поздний час, остатки моста и оба берега теперь были усеяны людьми, которые живо переживали происходящее, но ничего не делали, чтобы как-то помочь. Зато откуда-то уже слышались свистки городовых.
На льду вокруг полыньи, поглотившей карету и лошадей, подобно изломанным, выброшенным на свалку куклам, с синеющими на глазах лицами лежали трупы охранников и боевиков, на которых под изорванными и задравшимися монашескими одеяниями виднелись мужские штаны и фуфайки. Непонятно откуда уже слетелась целая туча голодных ворон, которые с остервенением и оглушительным карканьем принялись клевать еще не остывшие трупы и пропитанный кровью снег. Тело мальчика, разорванное на две части, послужило окончательным штрихом в этом омерзительном кровавом натюрморте. Казалось, что это картина наступившего Апокалипсиса…
«Все эти люди… Люди?! Разве эти налетчики, эти хладнокровные убийцы в коже, этот дремучий, безжалостный Яхонт, в конце концов, — жалкий прокуроришка, разве все они не потеряли право называться людьми? Чего стоит их мерзкая жизнь, да и смерть… Но этот мальчик, Господи! За что растерзан этот мальчик?! Очередная жертва молоху… Как там у Достоевского? Никакая революция не стоит и одной капли крови ребенка! И ведь я в этом виноват — разве не я задумывал всю эту бойню?! Неважно, ради чего… Никакие приказы Яхонта не могут мне быть оправданием! Боже, какой грех, какой на мне грех! Бедный, бедный Петруша…»
Вдруг с моста загремели выстрелы, причем у Думанского волосы на голове зашевелились, когда он расслышал свист пуль около себя и разглядел ствол, направленный в его сторону. Это раненный адвокатом «кожаный» очнулся и выцеливал жертву. «Сейчас ведь меня не станет… Господи, упаси от стрелы летящия во дни, от вещи во тьме преходящия!»[109] Он хотел было спрятаться под мост или еще как-то прикрыться, но чей-то меткий выстрел уже угомонил охранника. Пальба стихла. Любопытство заставило «Кесарева»-Думанского оглянуться и тут он увидел следующую картину: карета пока возвышалась над полыньей, погрузившись в воду только до середины, бедные лошади тщетно пытались выбраться на обламывающийся лед и душераздирающе ржали. Фактически обезглавленный, потомок крестоносцев скатился назад в полынью, окрасив воду густой черной кровью, и, обремененный промокшей тяжелой шубой, ушел под лед, во тьму, на самое дно…
В глубине души немного удивившись, с какой бесчувственностью он воспринял всю эту ужасающую кровавую картину и как был сам жесток, адвокат добрел до гранитного спуска и по скользким обледенелым ступеням поднялся на берег. Его волновала лишь бессмысленная смерть мальчика. Стоявшие зеваки расступались перед ним, отодвигаясь с боязливым любопытством. Подняв голову, Думанский увидел сани и Яхонта на месте кучера.
— Ты что, до второго пришествия тут стоять собрался? Петух артынский, пупок лебяжий, чего встал-то… — поторопил тот. — Я думал, для тебя небо с овчинку покажется, а ты вон оно что… Не только шнифер первостатейный. Я уж думал, скурвился Кесарь, а ты вот какой — лютый! Только на кой хрен тебе надо было его из-подо льда вытаскивать, чтобы затем застрелить? Изверг ты шанхайский! Ты бы лучше мешки с деньгами вытащил, а не свои удовольствия справлял…
В глазах Викентия Алексеевича была такая бездна презрения, скорби, такое определенное желание и решимость стереть в порошок, смести со своего пути любого, кто посмеет лезть ему в душу, что даже бандитский «вождь» испугался и почувствовал, что «Кесарева» сейчас лучше не трогать. Протянув руку, Яхонт буквально втащил его в сани и посадил рядом с собой. Ни одного из налетчиков-«монашек» с ним не было.
— Надеюсь, твоя добыча и вправду того стоила, — зловеще произнес тот, трогаясь с места. — Столько наших ребят положили.
Контуженный Думанский искусанными в кровь губами без конца повторял только одно слово:
— Пе-тру-ша…
— Да Гаврош твой от такой прорвы взрывчатки все равно не жилец был! — рявкнул Яхонт, сплюнув. — Жалость человека к человеку унижает блатного… Сегодня они умерли, а завтра мы!
Тронулись, не дожидаясь, пока карета и тело прокурора окончательно исчезнут в темной воде, уйдя в речной ил.
До старухиной «малины» по Гороховой было совсем недалеко, но возница Яхонт знай нахлестывал бедную лошадку, вслух рассуждая, какая же важная «касса» может быть так серьезно опечатана. Думанский же думал лишь об одном: какие бы «бумаги государственной важности» там ни таились, обидно будет погибнуть от бандитских рук, сохранив жизнь во всех перипетиях и метемпсихозах последней недели.
Не успел Яхонт ввалиться «на хазу», Никаноровна тотчас выскочила навстречу, как та любопытная Варвара:
