Римляне повели наступление и на идеологическом фронте. Победоносный полководец Фабий Максим водрузил огромную статую Геракла, захваченную в Таренте, рядом с собственным бронзовым скульптурным изображением в виде всадника на Капитолии{1031}. Этим актом он не только утверждал родство Фабиев с легендарным героем, но и завлекал Геракла на сторону римлян.
Другой представитель клана Фабиев — Фабий Пиктор, ездивший к оракулу в Дельфы в 216 году, — стал первым римским хронистом, написавшим историю Рима — знаменитые «Анналы», к сожалению, до нас не дошедшие. Следуя литературным обычаям своего времени, он писал опус на греческом языке. Ясно, что Пиктор читал труды западногреческих историков, таких как Тимей и Филин, и придерживался теории происхождения римлян от троянцев. Тем не менее его сочинение, судя по всему, радикально отличалось от трудов греческих предшественников. Это была исключительно «римская история»{1032}. Он особенно подчеркивал, что пользовался римскими документальными источниками и попытался дать объяснение архаическим обычаям Рима{1033}. О стремлении автора опираться на римскую культурную традицию говорит и построение повествования в форме анналов, общепринятом официальном стиле отображения результатов выборов, религиозных церемоний и других формальных процедур{1034}. Несмотря на римскую подоплеку сочинения, Пиктор, оставаясь эллинофилом, адресовал его и римлянам, и грекам[328]. Он хотел напомнить обитателям материковой Греции и Великой Греции: у Рима тоже выдающееся прошлое, а не слабая репродукция истории эллинского мира{1035}.
Утверждением равнозначности культур Рима и Греции Фабий Пиктор решал лишь одну из поставленных перед собой идеологических задач. Он сочинял свой труд в тяжелые времена войны с Ганнибалом, завершив его, вероятно, около 210 года{1036}. Таким образом, первая история Рима была написана в тяжелейший военный период, когда римлянам приходилось отражать наступление не только на государственность, но и на коллективную идентичность. Мощная карфагенская пропаганда подвергла сомнению правомерность сложившихся взаимоотношений с божествами, союзниками и средиземноморским сообществом. В контексте Ганнибаловой войны, видимо, следует рассматривать и недовольство Полибия излишней проримской предубежденностью Фабия Пиктора{1037}. А Пик-тор в тяжелое кризисное время всего лишь пытался показать римлянам и их союзникам, какими преуспевающими римляне когда-то были{1038}.
Рассказав о прибытии Энея и троянцев в Италию, Пиктор затем описывает их первое поселение Альба Лонга, основание Рима чуть севернее этих мест и излагает традиционные легенды наподобие истории о похищении сабинянок{1039}. Эти былины подтверждали и глубокую древность Рима, и его давние исторические связи с другими городами Лация, ключевыми союзниками в войне с Ганнибалом. Культурные узы римлян с южными греками удостоверяются ссылками на Эвандера, вождя аркадских греков, первыми поселившихся на месте будущего Рима{1040}. Примечательно, что Пиктору приписывается и детальное отображение деятельности Геркулеса в Италии и на месте зарождения города[329]. Эти рассказы в контексте притязаний Ганнибала на мантию Геракла представляют собой не что иное, как попытку переместить древнюю легенду в историю о сотворении Рима.
Третий Сципион в Испании
После гибели Публия и Гнея Сципионов в 211 году у карфагенян могли возродиться надежды на военные успехи в Испании{1041}. Однако римские войска не потеряли боеспособности, сплотившись вокруг Луция Марка Септимия, избрав его полководцем. Капитуляция Капуи позволила перебросить часть армии, осаждавшей город, в Испанию, и для испанского контингента также назначили нового командующего. Избрание его было нелегким. Консулы предложили свою кандидатуру на утверждение Народному собранию, но их кандидата отвергли на том основании, что он прежде не занимал старшей сенаторской должности. В то же время могущественный клан Корнелиев устроил все таким образом, чтобы не появился соперник у 25-летнего Публия Корнелия Сципиона, сына и племянника погибших полководцев. Хотя это и напоминало кумовство, назначение молодого Сципиона оказалось удачным во всех отношениях. Во-первых, нового командующего, наследника прославленных военачальников, с восторгом приняли войска в Испании. Во-вторых, Сципион уже в этом возрасте проявил себя исключительно одаренным и деятельным человеком{1042}.
Сципион был представителем младшего поколения римских сенаторов, приобретших жизненный и военный опыт в противоборстве с сильным противником, искушенным в стратегии и тактике ведения и боевых действий, и пропаганды. Сципион смог заимствовать и даже усовершенствовать многие методы, с успехом применявшиеся Ганнибалом, — военные и идеологические. Он своевременно понял, что противостоять широко распространенному верованию, будто к Ганнибалу благоволят боги, можно в том случае, если самому принять образ былинного героя, наделенного божественной благосклонностью[330]. Тогда-то и появились истории о божественном зачатии Сципиона и его контактах с богами:
«Люди верят в то, что Сципион — сын Юпитера, ибо перед зачатием в постели его матери находился змей, и змея ползала по нему, когда он был младенцем, не причиняя ему никакого вреда. Когда он возвращался на Капитолий, собаки (в храме) никогда на него не лаяли. Он никогда не начинал никакого дела без того, чтобы прежде посидеть в святилище Юпитера, словно получая от бога наставления»{1043}.
Нетрудно заметить: подобные истории, которые можно найти у многих древних авторов, предназначались для того, чтобы создавать ассоциации и с Александром Великим, и, в особенности, с Гераклом/Геркулесом (тоже сыном Зевса/Юпитера). Такие легенды, безусловно, служили действенным противовесом идеологической кампании, выставлявшей в том же свете карфагенского полководца{1044}.
Согласно другой легенде, когда старший брат Луций готовился к избранию эдилом, Сципион добился того, чтобы эдилами избрали и брата, и его самого, предсказав заранее результат, поскольку он якобы дважды привиделся ему во сне. Этот сюжет дал повод Полибию написать: «Люди теперь верят в то, что он общается с богами не только в реальности, днем, но и когда спит»{1045}. Пример превращения Сципиона в полубога доказывает: не только карфагеняне, но и римляне связывали политические и военные успехи с благоволением богов. Хотя просвещенные историки вроде Ливия или Полибия скептически относились к таким ассоциациям, занося их в разряд россказней и суеверий, сам Сципион деятельно культивировал мифотворчество{1046}. Ливий, называя байки о божественном происхождении Сципиона не более чем молвой, отмечает, что римский полководец внушал веру, будто исполняет наставления богов, с самого начала политической деятельности:
«Сципион никогда не рассеивал веры в эти чудеса. Напротив, он укреплял ее, используя испытанный способ: не отрицая и не подтверждая такие дивные события. Множество подобных рассказов — и правдивых, и вымышленных — породило чрезмерное восхищение этим юношей. Разделяя его, граждане и вручили незрелому юнцу такое трудное дело и такую большую власть»{1047}.{1048}
То, как искусно Сципион манипулировал образом полубога, иллюстрируют события, связанные с осадой Нового Карфагена в 209 году. Узнав, что на расстоянии десятидневного марша нет ни одной карфагенской армии, Сципион решил взять город штурмом. Это был дерзкий, но и разумный замысел: в случае успеха он бы лишил карфагенских командующих стратегической базы и ослабил позиции Баркидов в Испании. Поставив флотилию напротив Нового Карфагена, Сципион создал у защитников города впечатление, будто собирается напасть с восточной, береговой стороны, построив там земляные укрепления. В действительности он запланировал штурмовать город с запада, узнав от местных рыбаков о том, что лагуна, примыкавшая к городу с этой стороны, мелководная, а во время отлива ближе к вечеру вода вообще уходит из нее по узкому каналу в море{1049}. Войскам же Сципион сообщил совершенно иную историю: будто Нептун, римский бог морей, явился к нему во сне и пообещал помочь захватить город. На следующий день Сципион вначале предпринял атаку с востока, чтобы отвлечь внимание защитников города, а затем отправил 500 воинов через обмелевшую лагуну с лестницами. Десантники поднялись по неохраняемым западным стенам, практически не встретив никакого сопротивления. После того как римские войска оказались в городе, Новый Карфаген вскоре капитулировал{1050}.
