В университете Карсавина раздала студентам рефераты.
— Вы свободны, коллеги! — объявила она своим ясным голосом. — Студента Бредихина прошу остаться.
Студент Бредихин сидел на скамье в совершенном одиночестве. Сидел, как на скамье подсудимых. Алла Ярославна подошла и принялась глядеть на него с выражением, которого Леська не разгадал.
— Что означает это сочинение? — спросила она официальным тоном.
— Там все сказано...
— Это писал душевнобольной.
— Может быть, мы спустимся в Семинарский сад? — робко спросил Леська.
Карсавина вспыхнула:
— Однако вы, оказывается, записной донжуан!
— Это явствует из моего письма?
Карсавина опустила веки.
— Нет.
(Это была настоящая женщина.)
— Слава богу. Что же меня теперь ожидает? Вызов к ректору? Исключение?
— Как вы осмелились, Бредихин? Кто дал вам право?
— Алла Ярославна! Клянусь вам: я бы никогда не осмелился. Но я полюбил вас еще в Севастополе, когда вы допрашивали меня в тюрьме. Помните? Я тогда был гимназистом... Весь ваш обаятельный облик, мягкий ласковый голос, теплая рука на моем затылке... И это не было тонкой тактикой следователя, вы действительно выпустили меня на волю!
Карсавина рассеянно смотрела на Елисея, разглядывая его брови, ноздри, губы.
— Так это были вы?
— Да, но у меня к вам один вопрос. Разрешите? — спросил Елисей.
— Спрашивайте.
Леська понизил голос:
— Как вы могли стать следователем у белогвардейцев? Вы! Такая чудесная!
Алла Ярославна сделала порывистое движение.
— Вы коснулись моей раны... Это мучает меня до сих пор... Арестованных было много, следователей мало. И вот министерство внутренних дел мобилизовало чуть ли не всех чиновников юстиции, прихватив и профессуру. Но я делала все, чтобы отпустить на свободу как можно больше людей. Уж вы-то это по себе знаете.
— Но представляли и к повешению? — все так же тихо спросил Леська.
— О нет, нет...
— Вы правду говорите?
— Даю вам честное слово! К тому же мне, как женщине, давали самые легкие дела.
Леська взял в ладони ее руку и поцеловал. Она улыбнулась и сказала:
— А теперь уже вы меня допрашиваете?
— Простите.
Она отняла руку.
— Я должна идти.
— Нужно ли мне писать реферат о суде присяжных?
— А вам не хочется?
— Да не очень. После толстовского «Воскресения» что можно сказать о нем хорошего?
— Матрикул с вами?
— Со мной.
— Разрешите.
Она взяла матрикул, полистала его, нашла свою графу и поставила зачет.
Аким Васильевич был в восторге:
— Поздравляю! Вы для нее уже личность. Она о вас думает. И вообще, что я вам говорил? Аким Васильевич кое-что в женщинах понимает. Кстати: сегодня сюда заходила очень миленькая барышня и оставила для вас сверток.
Леська разрыл три слоя папиросной бумаги и увидел синий кожаный пояс.
— Тут и записка есть. На столе.
«Милый Леся! Для белого трико необходим пояс, и обязательно синий. Поверь моему вкусу: это очень элегантно. Прими мой скромный подарок.
Мария»
— Вы имеете исключительный успех у женщин, Елисей, хотя, может быть, сами того не подозреваете. Однако не смейте разбрасываться. Эту девушку, Мусю, оставьте в покое, — вы разобьете ей жизнь. Займитесь Аллой Ярославной, и только ею. Такая женщина сама может свести в могилу всякого.
— Ну, я бы этого не сказал...
— А я сказал!
В университете к Леське подошел Еремушкин.
— Вот тебе адресок: консервная фабрика «Таврида». Это около тюрьмы. Вызовешь мастера Денисова, а он свяжет тебя со мной.
— Спасибо.
Бредихин вошел в аудиторию и сел на скамью, полный воспоминаний о своем разговоре с Аллой Ярославной. Над кафедрой гудел Булгаков, который пытался разрешить проблему промышленных кризисов. Мелькали имена Лавеле, Жюгляра, Милльса, Сисмонди, Родбертуса, фон Кауфмана, даже Туган-Барановского, но имя, которое обязательно должно было фигурировать в этом перечне, отсутствовало. Больше того: когда Булгакову нужно было произнести слово «революция», он говорил: «привходящие обстоятельства». Когда же Булгаков, затронув проблему стоимости, начал опираться на теорию предельной полезности Бём-Баверка, Бредихин встал и поднял руку:
— Я хотел бы задать вопрос.
— Пожалуйста.
— Почему, привлекая Бём-Баверка с его теорией, которая объясняет только частности, вы ничего не говорите о прибавочной стоимости Маркса, которая объясняет всеобщий закон соотношения цены и ценности? И второе: почему, перечисляя имена от Лавеле до Тугана с их домыслами, вы и здесь игнорируете Маркса, который связывает промышленные кризисы с природой капитализма?
Студенты замерли.
— Как ваша фамилия?
— Бредихин Елисей.
— Так вот, Бредихин Елисей: вы наглотались большевистских брошюр, и теперь в вашем мозгу каша.
— Допустим. Но это не ответ на мой вопрос.
— Хорошо. Наша следующая встреча специально для вас будет посвящена теории Маркса, и вы, господа, сумеете убедиться, насколько она далека от науки.
— А вас больше устраивает теория Джевонса, объясняющая кризисы вспышками на солнце? — дерзко воскликнул Бредихин.
— Вы очень развязны, молодой человек!
Священник собрал свои шпаргалки и большими шагами, едва не раздирая своей рясы, вышел из аудитории до звонка.
Студенты зашумели, кинулись к Бредихину, изо всех сил жали ему руки.
— Какой молодец!
— Как его фамилия?
— Ну, это будущий профессор.
— Я хотел бы скорее учиться у вас, чем у «отца преосвященного», — сказал ему студент, левая щека которого все время прыгала. — Разрешите представиться: Валерьян Коновницын — сын бывшего городского головы.
Леська шел домой очень возбужденный.
«Надо будет перечитать Маркса. Подготовиться. Я еще покажу этому попу. Он еще меня узнает. Если мы студенты, то это еще не значит, что мы ни черта не понимаем».
Дома он застал Беспрозванного в великом горе.
— Теперь мне уже вернули стихи из самих «Крымских новостей». Боятся.
Он протянул Елисею рукопись. Леська пробежал ее и улыбнулся.
— Остроумно, но, по-моему, совершенно безобидно.
— Вы так думаете? — дрожащим от оскорбления голосом спросил Аким Васильевич и торжественно прочитал:
Эпиграммы 1Живет на свете существо,Какое встретится не часто:Вся философия егоОт настроения начальства.
2Политический твой принцип —Кахетинского и брынзы б.
Ну и так далее. Безобидно? Смотря с чьей точки зрения. Вы, например, не подходите под эти рубрики, и вам как с гуся вода. Но ведь я задел таких людей, для которых философия жизни — это приспособленчество и чревоугодие. Ничего больше!
— Зачем вы носите по редакциям такие вещи, которые нельзя печатать?
Колдун хитро усмехнулся.
— У Чехова в записной книжке имеется одно место. Антон Павлович говорит, что диалог рыжего клоуна с белым — это беседа гения с толпой. Милый Леся, не обижайтесь, но ведь я этот самый рыжий и есть. Ваши реплики очень правильны, но у меня свой расчет. Когда я приношу в газету такие невозможные вещи, я, конечно, знаю, что их не возьмут. Но мне известно и то, что работники тут же их перепишут, вызубрят наизусть и разнесут по всему городу. Чем не тираж?
— О, вы опасный человек, Аким Васильич!
— Служу обществу, дорогой мой. Вот так.
В коридоре послышались чьи-то шаги и голос удивительной свежести:
— Студент Бредихин здесь живет?
— Здесь!
Елисей вышел в коридор.
— Боже мой! Алла Ярославна? Какими судьбами?
Услышав имя Карсавиной, Аким Васильевич вырвался вперед, как рысак на ипподроме, расшаркался, представился, чмокнул ей ручку и побежал ставить самовар. Елисей пригласил Аллу Ярославну в свою комнату.
— У вас опрятно, как в девичьей, — сказала Карсавина, оглядывая Леськино жилье.
Леська стоял, обалдев от счастья.
Маяковский еще не написал своего стихотворения о Солнце, которое придет к нему в гости на Акуловой горе, иначе Леська непременно вспомнил бы о нем.
— Ну и наделали же вы дел своей пикировкой с Булгаковым,— сказала она, сняв шляпку и оправляя на ней вуаль. — Весь университет жужжит на самой высокой ноте.
— А почему же он прячет от студентов Маркса?
— Он считает его теории ненаучными.
— Он считает... В таком случае спорь! Опрокинь! Но сначала изложи эти теории. Мы ведь пришли в университет учиться, а не политиканствовать. Я хочу знать все, что делается в науке, которую я изучаю. Булгаков привел целый список теорий, начиная с Лавеле. Но не все же эти теории он считает правильными. Так? Почему же «неправильного» Маркса нужно от студентов скрывать?
