Кое-кто из них, наверно, не отказывается и переспать с мужчиной. Это им тоже приносит небольшой доход. Я слышал, будто в городах некоторые холостяки, имеющие достаточно денег, приглашают таких женщин.
Вдруг к нам подошел какой-то человек в кожаном пиджаке и с фотоаппаратом через плечо. У него были длинные бахромчатые усы и глаза цвета распаренных желудей. Он почему-то все время улыбался. Этот человек нацелил на нас свой аппарат и щелкнул.
— Не надо! Прошу тебя, не надо снимать! — попросил дедушка, но тот еще раз навел аппарат и щелкнул, потом присел рядом на скамейку. Прохожие стали оглядываться на нас.
— Здравствуй, дедушка.
— Здравствуй, но я тебя что-то не…
— Как поживаешь?
— И похвастал бы, да нечем. Жизнь собачья…
— Расскажи-ка, дед, чем закончилась ваша история с куропаткой.
— Откуда тебе ведомо? Кто ты такой?
— Мне рассказал о вас мой товарищ, депутат от Трабзона. Я журналист. Сегодня вас полицейские прогнали от Туслога. Я был там и сделал снимки. Вы, кажется, из Сулакчи? Из какой деревни?
Один за другим посыпались вопросы, дедушка насилу успевал отвечать на них.
— Как зовут американца, отнявшего куропатку? Когда это случилось? Как он оказался в вашей деревне? И часто у вас охотятся американцы? Они что, стреляют из винтовок или автоматов? Какую работу обещал американец твоему сыну? Почему не устроил его? Правда ли, что куропатка была ручная? Товарищ сказал мне, будто вас избивали в полиции. Так ли? Значит, решили не возвращаться домой, пока не получите куропатку обратно?
Он заставил нас подняться со скамейки, поставил так, что у нас за спинами оказался небоскреб, и снова сфотографировал.
— Я напишу обо всем этом в газете, дедушка. Завтра сможете прочитать. Да пошлет вам Аллах удачу.
— Иншаллах, — ответил дед.
Нам надоело сидеть в сквере, и мы прогулялись по Кызылаю, прошли мимо небоскреба, кондитерских, жилых домов, магазинов, в которых продают одежду. Так мы добрались до министерства сельского хозяйства, потом до Лебединого парка. Мы опять присели на скамейку отдохнуть. В полдень купили хлеба в лавке и снова вернулись в парк. Ели и смотрели на воду в бассейне, на деревья, среди ветвей которых порхали разные птицы. Какой-то пожилой мужчина, с виду ненамного моложе моего дедушки, гулял со своими двумя внуками и фотографировал их. У него фотоаппарат был совсем не такой, как у журналиста. У того при каждом щелчке вспыхивала яркая вспышка, а у старика просто раздавался тихий щелчок. Мальчишка чуть помоложе меня продавал маковые бублики с лотка.
— Вставай, Яшар, — вдруг сказал дед. — Я решил, что нам следует еще раз пойти к Назмийе-ханым. Надоело мне сидеть без дела и ждать неизвестно чего. Пошли, может, она опять даст нам денег. Заодно спросим, поговорила ль она с Атиллой-беем.
— Ах, деда, терпеть не беда, было б чего ждать.
— Придет, внучек, и наша пора — польет как из ведра.
— Польет-то польет, да как бы нас не затопило.
Однако дед стоял на своем, и мы опять пошли бродить по городу. Долго ли, коротко ли, добрались до улицы Бугдай. А там полицейские словно нас дожидались. Как и в прошлый раз, дедушка изложил им суть нашего дела.
— Мы здесь уже были, — сказал он, — десять дней назад. Вы нас помнить должны. Назмийе-ханым нам сказала: «Приходите еще». Вот мы и пришли. Пропустите нас.
Но полицейские нас не признали. В тот раз другие здесь дежурили, а нам они все на одно лицо — одеты одинаково, усы отрастили одинаковые, пистолеты у всех одинаковые. Нет, не помнили они нас…
— Вы-то, положим, меняетесь, — сказал дед. — Но Назмийе-ханым не меняется ведь. Пустите нас.
— Мы должны разрешения испросить, — ответил один из полицейских, больше остальных похожий на деревенского. — Если уважаемая ханым-эфенди дозволит пропустить вас, мы пропустим, нам не жалко. А не дозволит — придется вам, дедушка, уйти отсюдова.
— Так идите да побыстрей спросите. Надеюсь, не станет она отпираться от знакомства с нами. Не такой она человек, чтобы собственным словом не дорожить.
Полицейский прошел через палисадник, нажал на кнопку звонка. Дверь открыла та же самая служанка, что и в прошлый раз. Она выслушала полицейского, спустилась со ступенек и глянула на нас через калитку.
— Да, я знаю этих людей, — сказала она. — Пусть войдут. Я доложу ханым-эфенди.
На служанке на сей раз было надето просторное деревенское платье, рукава засучены, на ногах — обувка без задников.
Мне бы обрадоваться, что нас признали, а у меня, наоборот, стало еще тяжелей на сердце. Зачем мы явились сюда? Какой прок от этого? Мы и в прошлый раз ничего не добились.
— Идите! — крикнул нам полицейский и махнул рукой.
Мы прошли в дверь. Служанка встретила нас приветливо, будто давних знакомых, пришедших ее навестить.
— Проходите, пожалуйста, проходите.
Лучше б она была госпожой премьершей, подумал я. Такая гостеприимная, приветливая… Она без умолку сыпала словами, щебетала, как весной воробьиха. С ней было легко и просто, она вливала в людей уверенность в себе и смелость. Служанка ввела нас в ту же самую большую залу, предложила сесть.
— Ханым-эфенди говорит по телефону. Как только кончит, я доложу о вас. Ну, говорите, как поживаете? Чем разрешилось ваше дело? Вы вроде по поводу куропатки приходили просить. Ах, здесь столько народу бывает, что каждого и не упомнишь, и у каждого своя забота.
— Да, большой уход не живет без забот, — кивнул дед.
— Давайте-ка я вас чаем напою или, лучше, малиновым шербетом. И пирожков принесу. Потом доложу ханым.
— Мы уже ели хлеб, — ответил дедушка.
— Так ведь проголодаться, наверно, успели. — И она вышла из комнаты.
Минут через десять служанка вернулась, неся поднос с угощением. Следом за ней появилась Назмийе-ханым. Мы оба вскочили, вытянулись.
— Добро пожаловать!
— Добрый день.
— Как поживаете?
— Спасибо…
— Ну, как ваше дело? Вы, кажется, приходили насчет куропатки?
— Да, госпожа. Только ничего у нас не получилось. Без твоей помощи, видать, не обойтись. Снова пришли с нижайшей просьбой: помоги.
— Но ведь я звонила Атилле-бею, да и вы были у него. Он немного обижается, говорит: «Все думают, будто я поддерживаю американцев». Тем не менее я просила его оказать содействие. Он пообещал, что при случае замолвит за вас словечко. Дело-то ваше, как говорится, выеденного яйца не стоит: только и требуется, что вернуть мальчику птицу. Это не экономическая, не политическая проблема.
— А с Сулейманом-беем ты не поговорила, ханым-эфенди?
— У моего мужа и так много трудностей. Я не вправе загружать его.
— Нас полицейские схватили. Сколько мы перенесли — не описать.
— Я знаю. Я в тот раз рассказала о вас Сулейману, и он заступился за вас, попросил Халдуна-бея отпустить вас. Меня весьма огорчило, что с вами так обошлись. Но что поделаешь, сделанного не поправишь.
— Даже при падишахе никто бы не посмел так обойтись с человеком. А если бы кто и посмел, Садразам[77] задал бы ему перцу. И в старые времена неверные так не лютовали. А уж во времена покойного Ататюрка злобные псы и голову поднять не решались. Разве тогда кто-нибудь посмел бы присвоить себе чужую собственность?
— Жизнь меняется…
— Но люди-то должны оставаться людьми! И человек человека должен любить, и птиц, и зверей. Этак любому насильнику и злодею руки развязаны — отнимай, присваивай, насилуй.
— Всего не упомнишь, всех дел не переделаешь. К нам тысячи людей приходят, не удивительно, что кое о чем забываешь. И вообще, почему вы без конца жалуетесь?
— К вам приходят с тысячами бед. И наша беда — одна из тысяч. Если вы забыли о нашем деле, так можно ль быть уверенными, что вы помните о тысячах остальных?
— Народ нас ценит и одобряет.
— А мы кто же — не народ?!
— Желаю всего наилучшего.
Назмийе-ханым удалилась. Мы и пальцем не прикоснулись к угощению. Встали, приготовились уходить. Служанка удержала нас за руки.
— Не обижайте нас! Сначала покушайте, выпейте, потом пойдете.
Дед прижал руку к груди:
— Спасибо, не можем. Да ниспошлет тебе Аллах всяческих благ.
— Когда уходят, не прикоснувшись к угощению, это оскорбление хозяевам.
— Если гора нанесла нам обиду, мы даже хворост на ней собирать не станем…
— Хозяин уехал сейчас в Стамбул, оттуда — в Бурсу. Дня через два вернется. Я ему сама расскажу об вашем деле.
Дед пошел к выходу, я за ним. Стоя в дверях, он обернулся:
— У нас, милая, так говорится… Только ты не обижайся на хлесткое словцо… «Милый друг мне сегодня в охотку, завтра мой муженек воротится». Слышал, будто твой хозяин сам из нашенских, из крестьян. Зачем же тогда американов на груди пригревает?
