Это перечисление рецензий на «Выжигина» за 1829 год не может претендовать на полноту. Но даже оно показывает, сколь велико было число рецензий уже в год издания. Если это доказывает с учётом «Выжигина», сколь живое эхо он находил в русской общественности, то в то же время с учётом самой критики разъясняется, и сколь живой была тогда в России журналистская литературная критика. И становится понятным, какой вес подобал ей как посреднице между результатами литературного труда и читающей публикой. Уже в то время, когда вышла «Пригожая повариха», существовали «журналы», на страницах которых также отражались литературные распри. Но при этом почти исключительно речь шла о полемике между самими авторами и о специфически сатирической журналистике, а не о систематической литературной критике. Точно так же и в пору «Русского Жилблаза» имелись отдельные литературные журналы и велись ожесточённые литературные дискуссии (например, между Карамзиным и Шишковым), но и здесь речь шла больше о полемике отдельных литераторов и их сторонников или о журналах определённых обществ. Численность и широта воздействия этих изданий были несравненно меньше, чем у профессиональной журналистики и литературной критики в 1829–1830 гг.[933] Критика стала теперь силой, с которой должен был считаться каждый автор в любых формах своей деятельности. Хорошие рецензии или одни уже искусно написанные уведомления в журналах могли решающим образом повлиять на успех книги. Как раз это и показывает начальный успех «Выжигина». Но точно также критика была в состоянии беспощадно раскрыть перед общественностью слабости сочинения или его автора. Это было невозможно ещё на рубеже веков уже потому, что цензурные предписания запрещали критику и полемику личного характера. Особенно чётко различимы и эти «негативные» для отдельных авторов отрицательные возможности журналистской критики на примере влияния «Выжигина». Правда, отрицательные критические работы не смогли воспрепятствовать первоначальному успеху «Выжигина», и именно потому, что это был начальный успех, потому, что он последовал непосредственно за выходом книги. В то же время критическим статьям в журналах, появлявшимся почти сплошь только ежемесячно, требовалось определённое время на разбег. Но они, несомненно, очень существенно способствовали тому, что успех романа был весьма непродолжительным и оставался чистым успехом продажи, тогда как мнение о необычном художественном достижении, представленное вначале, не смогли длительное время отстаивать даже защитники Булгарина.
Для положения литературной критики того времени характерно не только большое число критических статей, но и их разнообразие. При этом противоположность «романтического» и «классического» можно ещё отчётливо почувствовать, и рецензенты также вновь и вновь упоминают её. Но рецензии, например, принадлежащая знатоку романтизма и его противнику Надеждину, показывают, что возможности не ограничиваются только этими обоими «лагерями». Вообще понятия «классическое» или «романтическое» были, собственно, только основными эстетическими положениями и некоторыми (даже если далеко не всеми) из применявшихся категорий. В самой же литературной продукции эти различия стираются. Оба, как «классики», так и «романтики», очевидно, интересуются «par excellence романтической» формой романа. При этом для всех считается реликтом XVIII в., с которым следует бороться, тип романа, связывавший авантюрно-сказочное с сентиментальным. Отвергается в целом и чистая дидактика, над которой насмехаются, и прежде всего на бросающемся в глаза примере имён со значением, которые превращаются в ярлыки. При этом «моральная» целеустановка как таковая нигде не ставится под сомнение, имеется только единство относительно того, что «мораль» не должна сказываться на «характерах». Единство имеется также относительно существования подлинной потребности в романе, в наглядной и достоверной форме обрисовывающем современную русскую жизнь, и заслуживающем с точки зрения как сюжета, так и изображения, характеристики «народный». В противоположность позднейшему времени (например, рецензии Белинского на роман, вышедшей около 1840 г.), «Жиль Блас» ещё считается при этом обязательным или, по меньшей мере, достойным рекомендации примером, при условии, что настоящее переложение в национальное и актуальное оказалось удачным. Наряду с этим уже очень часто упоминается исторический роман, и почти всегда слышится или становится прямо очевидно, что это, собственно, и является новым, актуальным романом. Едва ли в какой-то из рецензий отсутствует имя Вальтера Скотта. Но согласие ещё не является безоговорочным и всеохватывающим. Сам критик высказывает сомнения или он признаёт, что русский читатель ещё не принял всецело романы Скотта (например, потому, что они для него слишком утомительны и непонятны). Решающий прорыв исторического романа в духе Скотта в русской литературе в момент появления «Выжигина» ещё предстоит, но уже с несомненностью обозначается. Он последует почти в то же время.
Ещё в том же году, что и «Выжигин», выходит исторический роман M. Загоскина «Юрий Милославский или Русские в 1612 году»[934]. Это произведение, считающееся первым русским историческим романом (если отвлечься от некоторых предшественников, которые, однако, не являются собственно «историческими романами» в духе Скотта[935]), снискало точно такой же неопровержимый успех, как и «Выжигин». Как и роман Булгарина, произведение Загоскина уже в первые два года выдержал три издания, но, в противоположность «Выжигину» и позже издавался вновь и вновь. Сегодня этот роман почти забыт за рамками истории русской литературы[936], и очень скоро он оказался превзойдён более точными в историческом отношении и стоящими выше с художественной точки зрения русскими произведениями[937]. Но для тогдашней русской прозы это было значительное достижение, нашедшее у русской читающей публики по меньшей мере столь же большой отклик, что и «Выжигин». Критика же того времени (за исключением лагеря Булгарина) даже оценивала его существенно выше. Другие исторические романы Загоскина, последовавшие друг за другом в краткие промежутки времени, также нашли живой отклик и хорошо продавались (хотя они и были слабее первого[938]). Так успех Булгарина, представлявшийся поначалу чем-то единственным в своём роде, уже в том же году оказался превзойдён успехом Загоскина и вскоре был отодвинут им в тень. Интерес критики и широких читательских слоёв, пробуждённый благодаря «Выжигину», дал созданию отечественных романов импульс, неизвестный до тех пор и в то же время был перенесён с «Выжигина» на следующие романы. И «исторический» роман очень быстро сменил «сатирический роман нравов» на лидирующей позиции.
Таким образом, 1829 год был для истории русской литературы важным, а для истории русского романа эпохальным, причём в двойном отношении. Во-первых, тогда, с появлением и успехом «Выжигина», начинается первый большой период русского романа, совершается поворот от стихов к прозе, определивший на многие годы картину русской литературы. Во-вторых, в этом году с появлением и успехом «Юрия Милославского» начинается господство исторического романа внутри русского романа. Обращение к оригинальному русскому роману, а внутри романа вообще к его «историческому» типу было настолько всеобщим и радикальным, что оно сразу же изменило положение на русском книжном рынке и поддаётся там статистическому определению. Это преобразование чётко распознаётся при просмотре списков русских издательств, данных по продажам и по библиотекам в первой половине XIX столетия. Сказанное особенно имеет силу применительно к указателям Смирдина, самого значительного тогда издателя и книготорговца. Так как в них отмечались не только собственные издания Смирдина, но и фонды его книжного магазина и его большой библиотеки, они охватывают практически почти всю имевшуюся тогда русскоязычную литературу (оригиналы и переводов), а именно кроме чисто художественной также политическую, научную и т. д. Поворот, имевший место в 1829–1930 гг. осознаётся так хорошо также и потому, что напечатанный в 1828 г. основной реестр Смирдина охватывает общие книжные фонды примерно до 1828 г. (в том числе и XVIII в.[939]). Первое «дополнение» 1829 г. подводит к первым месяцам этого года (т. е. уже содержит «Ивана Выжигина»[940]), а второе, вышедшее в 1832 г., рассматривает непосредственно примыкающее время[941].
Доля романа в общем объёме продукции остаётся во всех трёх указателях примерно равной. В главном указателе это 13 %, в первом дополнении 9 %, во втором 12 %[942]. Легкие колебания объясняются отчасти уже тем, что определение «роман» изменяется и прежде всего в главном перечне в рубрике «Романы и др.» охватываются также сказки, «истории» и т. д. Характерно, что ещё около 1830 г. роман составляет 12 % общего объёма продукции, что соответствует средней величине, сложившейся уже для всего XVIII столетия. И в ближайшие два десятилетия в этом отношении едва ли хоть что-то изменилось[943]. По-иному обстоит дело, если говорить о соотношении между оригинальным и переводным романом. В главном перечне соотношение составляет 11:89 в пользу переводов[944]. В первом дополнении оно равно 13:87[945], т. е. изменилось лишь незначительно. Но затем наступает радикальное изменение, и во втором дополнении мы видим уровень 41:59[946]. Следовательно, собственный, русский роман почти сравнялся с переводным («четвёртое дополнение» 1856 г. называет даже 102 русских романа при 100 переводных[947]).
