Вскоре после этого Парис удалился, неопределенно пообещав вернуться, как он выразился, до наступления конца света. Не желая зря тратить время, он коротко попрощался с Мириной и уже направился было назад к кораблям.
– Погоди… – Мирина выскочила следом за ним на улицу. – Разве я больше тебя не увижу?
Парис обернулся, недовольно нахмурившись:
– Отрера берет тебя к себе. Тебе незачем больше зависеть от меня. Думаю, это большое облегчение для нас обоих.
Он стоял на улице, и заходящее солнце нарисовало нимб вокруг его головы. Он никогда не выглядел таким красивым и таким несчастным.
Мирина шагнула к нему, но что-то во взгляде Париса вынудило ее остановиться.
– Мне бы хотелось, чтобы все было по-другому, – сказала она.
– Что именно? – Парис склонил голову набок. – Тебе хочется, чтобы мы никогда не встречались?
– Нет! Но… Я знаю, что причинила тебе много боли…
Несмотря на очевидную решимость держаться сурово, Парис расхохотался:
– Верно. Но в этом виноват лишь я один. – Он через плечо оглянулся на мачты своих кораблей, видневшихся в конце улицы. – Мне бы следовало выбросить тебя за борт, когда у меня была такая возможность. – Заметив боль в глазах Мирины, Парис смягчился. – Ты сказала, что тебе хотелось бы, чтобы все было по-другому. – Он подошел к девушке почти вплотную. – Так скажи мне, ненасытная Мирина, чего еще ты от меня хочешь?
Мирина выставила вперед подбородок, стараясь не поддаваться чарам Париса:
– Ты уже и так слишком много из-за меня потратил. Та золотая маска в Микенах…
– Я не о золоте говорю.
Мирина замялась, не зная, как лучше выразить свои мысли.
– Ну, – начала она, видя, что Парис все еще ждет ответа, – если вдруг у тебя найдется свободное время, если вдруг тебе нечем будет заняться… – Она пошарила в своем уме и нашла то единственное, за что могла бы зацепиться. – Мне бы хотелось, чтобы ты научил меня сражаться по-мужски.
Глаза Париса удивленно расширились.
– Вот как? А мне казалось, ты уже вполне овладела этим искусством. И на самом деле, – он наклонился к уху Мирины, – я уверен, что единственный урок, который тебе еще нужно усвоить, – это как сдаваться по-женски.
Мирину охватило жаром.
– Да почему это женщина всегда должна сдаваться? Я не добыча…
– Нет, это я добыча. – Парис взял руку Мирины и прижал к своей груди. – Твоя стрела давным-давно поразила меня прямо сюда. И каждый раз, когда я пытаюсь ее вытащить, – Парис как бы нажал на стрелу рукой Мирины, – ты втыкаешь ее обратно.
Девушка ощутила биение его сердца под расшитой тканью.
– Пожалуйста, не уезжай. Мне и мысли такой не вынести.
– Мысли о чем? – Парис посмотрел на руку Мирины. – О том, чтобы иметь все сразу и при этом ни от чего не отказываться? – Парис с нескрываемым отвращением кивнул на ее браслет с головой шакала. – Ты уже так много сделала, чтобы отвоевать свободу, и все равно позволяешь себе быть рабыней какого-то куска металла. – Потом, отпустив ее руку и отойдя на несколько шагов назад, он с вызовом посмотрел на Мирину своими янтарными глазами. – Если ты действительно хочешь, чтобы все было по-другому, так сделай это! Только ты сама в силах изменить что-либо.
Парис не вернулся ни на следующий день, ни через два дня. А на третий день, выйдя утром потихоньку из дому, Мирина не увидела в заливе троянских кораблей.
Парис исчез. Не сказав больше ни слова.
Разочарование девушки было так велико, что она готова была сесть прямо на дорогу и разрыдаться. Целых три дня она мечтала о том моменте, когда снова увидит Париса, и настаивала – весьма эгоистично и неразумно, пренебрегая планами госпожи Отреры, – что она и ее сестры должны задержаться в городе, а не отправиться в далекое имение прямо сейчас… И все из-за того, что надеялась на возвращение Париса.
Но теперь, вернувшись в дом, чувствуя себя опустошенной, Мирина присмотрелась к тому, чем занимались ее сестры с самого момента своего появления здесь: одни хлопотали на кухне, растирая зерно и чистя горшки, другие толклись во внутреннем дворе, растягивая на теплых плитках постиранное белье… Все до единой – даже Эги – с благодарностью выполняли эти простые задания. После того, через что им пришлось пройти, любое дело, которому не помешали бы морская буря или злобный хозяин, приносило им радость.
Даже Кара начала выказывать слабые признаки выздоровления. Она уже не бормотала постоянно себе под нос, не спала сутки напролет, повернувшись ко всем спиной и источая ненависть. Но хотя стала принимать участие в домашних делах, она то и дело ускользала из реальности. Подметая пол или выколачивая ковер, она могла вдруг надолго замереть, явно уносясь мыслями обратно в Микены – не в те Микены, которые видела Мирина, а в Микены, созданные ее собственным воображением, где она, Кара, была королевой…
Госпожа Отрера, с которой женщины говорили об этом, советовала Мирине и остальным ни в коем случае не противоречить Каре и не проявлять нетерпеливой настойчивости.
– Кара вернется, когда будет готова, – сказала она, прогуливаясь с Мириной по прохладному портику. – Ум – штука весьма переменчивая. Он может принимать для себя любой образ, какой ему понравится; иной раз он может стать львом, а иной раз – крысой… И чем энергичнее ты его преследуешь, тем быстрее он убегает, тем глубже закапывается в самого себя.
Они остановились перед статуей богини Эфеса, и Мирина вдруг поняла, что пересказывает госпоже Отрере ритуалы богини Луны. Тогда Отрера, взяв Мирину под руку и ведя ее вдоль колоннады, заметила:
– Наши владычицы – это на самом деле одно и то же, я уверена. И я тоже боготворю ночь, когда мужчины спят, а наши страсти так же чисты, как сердца олених в лесу. Животные, вот кого мы любим… И больше всего лошадей, и каждая из моих дочерей знает, что мужчина, как бы привлекателен он ни был, не принесет нам ничего, кроме обмана и разрушения. Ведь именно мужчина, и только мужчина, лишает женщину ее природного достоинства и заражает отчаянием и смертью.
– Но наверняка ведь есть и хорошие мужчины, – сказала Мирина, думая при этом не только о Парисе и любезных троянцах, но и о своем отце, и об отце Лилли, который превзошел бы любую женщину в их деревне в том, что касалось терпения в обращении с детьми.
Отрера посмотрела на Мирину в упор, и ее карие глаза были так же спокойны, как глаза отдыхающей львицы.
– Я не утверждаю, что мужчина сознательно портит и губит женщину, просто так уж оно получается. Этот дом, – Отрера нежным жестом обвела строения вокруг них, – некогда принадлежал матери, потерявшей всех своих дочерей… Они умерли, давая жизнь детям. У нее было три дочери, три любимые девочки, которых она растила и нежила, а потом выдала замуж… Только для того, чтобы на вершине счастья их унесла смерть. Эта женщина, как гласит история, провела множество бессонных ночей у ног богини Артемиды, погрузившись в беседу с ней, пока не поняла, что ей был преподан некий урок. И тогда она решила открыть свой дом для чужих дочерей и пригласила осиротевших девочек из ближних и дальних краев, предложив им кров в обмен на обещание хранить чистоту. – Отрера показала на стену внутреннего двора, украшенную фреской с изображением бегущих лошадей. – И именно эта несчастная мать открыла целительную силу охоты, и я должна сказать, что мне никогда не приходилось видеть женщину, которая не была бы полностью удовлетворена, поменяв мужчину на коня и уздечку.
По мере того как проходила неделя за неделей, Мирина начала понимать, что имела в виду госпожа Отрера. Хотя стояла зима и поля дремали, в самом имении – беспорядочной деревушке у подножия одного из холмов – кипела жизнь.
Поначалу дочери Отреры с недоверием отнеслись к новеньким – не из-за другой крови или неправильной речи, а из-за того, какую жизнь вели прежде Мирина и ее сестры там, в храме богини Луны; их поразили строгие порядки той жизни, ее убивающая скука, и они просто не могли понять, как вообще разумный человек мог добровольно согласиться на такое.
– А ты, – сказала однажды Мирине широкоплечая Пентесилея, когда они вместе кормили кур, – как ты вообще можешь называть себя охотницей, если ты даже ездить верхом не умеешь?
Мирина восприняла слова Пентесилеи как результат языкового непонимания, а не как выражение недоброжелательства, и с улыбкой сказала своей новой подруге:
– Я всегда полагалась на собственные ноги, а не на каких-то нервных животных. Кроме того, мое оружие – лук, а я, честно говоря, не понимаю, как можно стрелять из лука, сидя верхом на лошади.
– Тогда делай, как мы, – ответила Пентесилея. – Положись на копье и дротик. Идем. – Она стряхнула с жилистых пальцев остатки зерен и направилась к выходу из птичника. – Я тебе покажу.
