помнится, в субботу, околел.
В этот день обычно вся плита у Цецилии была заставлена судками с жарким и другими кушаньями. Во второй половине дня, когда в квартире никого не было, я тихонько вышел на кухню, приподнял крышку гусятницы и бросил в жаркое мертвого воробья.
Вечером к хозяевам пришли гости, кажется это были смотрины или помолвка, точно не помню. Веселые голоса в столовой не умолкали. Громче всех раздавался бас Цецилии Марковны. Я лежал на своей прохудившейся кушетке и затаив дыхание прислушивался, чем все это у них кончится.
Вот Цецилия пришла на кухню и завозилась с судками, потом вернулась торопливым шагом в столовую. Прошло каких-нибудь пять-десять минут, и она дико заорала:
— Цезарь, что это?!
Молчание.
— Цезарь, я спрашиваю тебя, что это?
Я догадался, что речь идет о моем несчастном воробушке, попавшем, как я после узнал, в тарелку Клариному жениху.
— Ой, это он, этот обманщик! — вдруг пуще прежнего закричала Цецилия и кинулась к моей комнате.
Дверь оказалась запертой, и она принялась стучать в нее кулаками, толкать плечом, потом навалились на нее все, кто прибежал на кухню.
Я поднялся, открыл двери, прикинувшись сонным:
— Это ты бросил в жаркое дохлого воробья? — подступая ко мне, спросила Цецилия Марковна.
— Мадам Карасик, — сказал я, протирая глаза, — вы не иначе, как лишились разума, если произносите этот бред...
— Цезарь, ты слышишь, Цезарь? — кричала она теперь мужу. — Да, да, я лишилась разума, ибо нормальный человек никогда не пустит в квартиру такого хулигана, как ты! Цезарь, беги в милицию!
При слове «милиция» ювелир испуганно вздрогнул. Замешанный в каких-то махинациях на барахолке с фальшивыми камушками, он уже однажды побывал в отделении и с тех пор пуще всего боялся милиции.
— Ша! Тихо! Зачем тебе милиция! Может быть, молодой человек тут вовсе ни при чем. Может быть, воробей залетел в форточку и случайно попал в гусятницу! Ведь не пойманный не вор!
— Цезарь, я умру от тебя! — беспомощно взмахнув своими длинными руками, произнесла Цецилия Марковна.
Тут я решил сам наступать:
— Хорошо, тогда я сам сбегаю за милиционером! — И двинулся было к дверям, но Цезарь Юльевич вцепился мне в рукав и оттащил от дверей.
— Не надо, ради бога, не надо!
— Что значит не надо? — настаивал я. — А держать меня после больницы весь вечер на морозе можно?
Словом, скандал на этом кончился.
Цецилия слегла с нервным расстройством, несколько дней не выходила из спальни, а дочь ее Клара от того, что воробей расстроил ее помолвку, ходила с опухшими от слез глазами.
Вскоре пришла из биржи труда долгожданная синяя повестка. Я получил направление на болторезный завод учеником токаря по металлу. Завод этот помещался в конце Балтийской улицы на пустыре.
Да, стоило пережить все, что выпало на мою долю в ту зиму, чтобы встретить наконец счастливый день, когда мне выдали на заводе новенькую синюю спецовку и старый токарь Тимофей Антонович подвел меня к большому токарному станку, до блеска начищенному, с коробкой скоростей на станине и со своим моторчиком, который заводился от легкого прикосновения руки.
— Ну вот, парень ты мой ненаглядный, это твой станок будет. Работай, постигай, береги пуще ока своего, поня́л?
— Да как не понять...
— Будешь, как говорится, с усердием стоять на рабочем месте, приобретешь рукомесло. И в прежние времена и в нонешние токарь по металлу — профессия наипочетнейшая. Поня́л? У меня батя токарем был, дай бог кажному жил себе. Сам я, как видишь, то же самое, на судьбу не жалюсь. Поня́л?
— Понял, Тимофей Антонович!
— Так что запускай моторчик, и давай тебе, как говорится, бог!
Каждый день в конце смены, когда все уже уходили из механического цеха, я, глядя на мастера, еще долго возился около своего токарного станка, протирал чистой тряпицей каждый винтик, каждую шестереночку. Это очень нравилось Тимофею Антоновичу, через него узнали о моем усердии в конторе, и когда недели через две мой наставник исхлопотал для меня третий разряд, никто там не усомнился в моих успехах.
От радости быть рабочим, да еще токарем по металлу, я написал стихотворение «Шестеренки» и снес его в редакцию популярного в ту пору журнала «Резец».
Дмитрий Исаевич Лаврухин, редактор журнала и воспитатель большинства ленинградских писателей моего поколения, прочитав стихи, поднялся мне навстречу и протянул свою большую, поросшую рыжим пухом руку.
— Вот и хорошо, что пришел в свой рабочий журнал, — сказал он. — Стихи твои поместим в самый ближайший номер. Только смотри, дружок, не остановись на этом, пиши больше. А тебя зачислим в литгруппу при журнале «Резец» к Якову Ярвичу. Будешь приходить раз в неделю на занятия. Согласен?
— Спасибо вам, товарищ редактор, — пробормотал я трясущимися от волнения губами.
И верно, как Дмитрий Исаевич говорил, так оно и было: мои «Шестеренки» появились в «Резце».
Так я впервые напечатался.
Купив в киоске сразу несколько номеров журнала, я побежал домой, и не успела Цецилия Марковна впустить меня в квартиру, я бросил ей на кухонный стол журнал:
— Вы меня еще узнаете, мадам Карасик!
Быстро перекусил, переоделся и ушел на занятия литературной группы. Когда я в одиннадцатом часу вернулся домой, то не узнал своей комнаты. Пол был тщательно вымыт, на окне висела белоснежная занавеска с бахромой, а вместо старого прохудившегося дивана стояла полуторная кровать, устланная байковым одеялом. Минут через пять я услышал голос хозяйки:
— Цезарь, иди к нему и скажи!
И Цезарь Юльевич пришел и сказал:
— Пожалуйста, живите сколько вам угодно и не беспокойтесь. И можете при желании пользоваться ванной. А это вам ключ от парадной двери...
Как и советовал Дмитрий Исаевич Лаврухин, я не думал останавливаться на «Шестеренках», и в месяц раз мои стихи появлялись в «Резце». А в одном из номеров журнала была помещена целая страница новых стихов с моей небольшой, в одну колоночку, фотографией.
Кажется, я нашел свой путь в жизни...
———
Не успел я перейти через Тучков мост, как слева на набережной разорвался снаряд. Людей там, к счастью,
