– Это вы о чём? – насторожился Дворкин. – Что вы, простите великодушно, сейчас имеете в виду, Раиса Валерьевна? Разве можно так о православном человеке, о супруге, человеке глубоко и искренне верующем, несмотря что должностью своей рисковал, крестившись по собственной воле, в зрелом возрасте найдя пристанище у Бога? Сам же он мне и говорил, когда крестины отмечали потом у нас на Елоховке.
– Мытарь он и больше никто, – покачала головой хозяйка, – был и останется после смерти своей. Так и будет в земном пределе обитаться, пока его черти в преисподнюю к себе не утащат.
– Да какие ещё черти? – не выдержав нового напряжения, легшего на остаток старого, неожиданно вскричал Моисей Наумович. – Ну при чём они, при чём тут вообще что, скажите уж наконец, Раиса Валерьевна, а то мне, чувствую я, нехорошо сделается! Он же крёстный нам, крёст-ный! В смысле, не мне самому, но моему единственному внуку! Сам-то я против него вообще неизвестно кто – и по рождению еврей, и ни к какой вере толком не примыкаю: так, мотаюсь в этой проруби, неизвестно кем для меня рубленной, как кусок дерьма, и ни шагу больше, ни в какую сторону. А Николай, как я всегда знал, путь для себя выбрал – путь веры. Он же и сам себе тоже научился доверять, а не только избранному им Всевышнему. Я-то могу лишь сослаться, в основном в горячке: выкрикнуть какую-никакую нелепицу внутрь себя же самого, если уж прижмёт больше нужного, да и то вечно не попадаю, как надо, слов верных найти не умею, голова не пускает, хотя сердце-то само по себе не против, точно это знаю. – Он перевёл дыхание, но решил не останавливаться, договорить, достучаться до Колиной женщины, коль уж сам и завёл эту чёртову встречную музыку. – А он-то… он – воцерковлённый, службы посещал, обряды знал, тексты молитв разных. Сам же говорил мне об этом, истинно так – Анна Альбертовна не даст соврать, мачеха моя, – что мурашками, бывало, покрывается весь, мелкой дрожью исходит, когда певчие под регентом тамошним на клиросе у себя запевают, что в голове у него начинает от благости божьей кружить и что у Гарьки, внука моего, тоже закружит, если отцу Геннадию доверится, как в возраст войдёт и в разум. Говорил, церковь православная, она же просто сама поёт – сама; церковное, говорил, пение является выражением духовного переживания человека. Хор – он и есть народ, а священник, сказал, пастырь его, поводырь, главный дирижёр. Бог же – композитор, не меньше.
– Совсем уже пьяный был или только приближался? – с непроницаемым лицом выслушав дворкинскую тираду, едва заметно усмехнулась вдова. Тот факт, что скрыть лёгкий приступ негодования Моисею удалось не полностью, её, казалось, совершенно не беспокоил. Дворкин растерялся. Вопрос прозвучал неожиданно, но не был случайным, и это он тоже сразу понял.
– Ну выпил, да, было – как без этого в такой день? – пожав плечами, отозвался Моисей. И добавил: – Да, сильно выпил, чего уж там. Наверно, даже можно сказать, что был натурально пьян. Только при чём здесь это, Раиса Валерьевна? Рассудок не терял, говорил по делу, всё вполне серьёзно.
– Он алкоголик, – точно так же, как гость, пожала она плечами, – заурядный отвратительный алкаш, едва справлявшийся с надобностью ежедневно ходить на службу. Которую, кстати сказать, ненавидел всем своим пропитым организмом. Его и из органов когда-то попёрли как раз за это, хотя и не только. Он и так малой сошкой был, в районном управлении безопасности служил младшим чином, ниже которого разве что его же стукачи числились. Такие, к слову сказать, как отец Геннадий, он же Генка Объедков, в давнем прошлом их же штатный сотрудник, какого за разврат с малолетками поставили на храм. А со временем сделали настоятелем. Теперь там у них вроде как филиал, у чекистов, а батюшка этот стучит на всех подряд так, что не просто святых выноси, а стенографистка комитетская не успевает за ним записывать. Ну а Колю моего к вам потом бросили в институт, на Первый отдел, чтобы совсем уж от дел не отстранять, как бывшего фронтовика. Пожалели, одним словом, дали шанс остаться при прошлых погонах, хоть по факту и с понижением вышло. Вот с тех пор он ваших и ненавидит всех. Особенно кто из настоящих, из учёных, типа вас, как я от него же поняла. Ну а если ещё и еврей – извините, конечно, за такое слово, – то совсем не любил: люто, до колик в животе, до перехвата в груди. Считал, что хорошие места занимаете, потому что пронырливые, не пьёте и, как никто, наловчились скрывать любые недостатки, из которых целиком состоит вся ваша нация.
Это было что-то… Поверить, что всё не так, как говорила Раиса Валерьевна, уже не получалось – вряд ли хватило бы у этой милой женщины такого количества дурных фантазмов и подлых придумок, чтобы столь продуманно и не по делу осквернять память недавно ушедшего супруга.
– То есть, – открыл рот Моисей, всё ещё находясь под впечатлением услышанного, – вы хотите сказать, что и весь обряд этот, что отец, с позволения сказать, Геннадий с Гарькой моим сотворил, и вообще все слова Николая Павловича не соответствовали… э-э-э… действительности? То есть получается, что, общаясь со мной, он постоянно лгал – просто потому, что ненавидел, поскольку сам был обижен жизнью? Я правильно понимаю ситуацию?
Та кивнула:
– Правильно. Для этого и позвала вас. Вернее сказать, откликнулась на ваш же звонок. Заметьте, многие ещё до вас узнали, а только никто не позвонил, кроме вас. Вы ещё относительно новенький для него, не успели разобраться в подлых особенностях моего мужа. Покойного уже теперь, слава тебе господи.
– А дети в курсе? – не зная, для чего он это делает, спросил Дворкин.
– Да знают, но только пока не решили, пойдут на похороны или вообще не появятся. Больно уж мучил их Николай. С самого детства натерпелись пьяных побоев его и разных наказаний.
– Постойте, так, может, он вообще неверующий, раз собственных детей истязал? – нахмурился Моисей Наумович. – Быть может, и это тоже одна сплошная ложь?
– И это, – согласилась вдова, неподдельно удивившись вопросу профессора. – Да он не то что б молитву знал какую или хотя бы свечечку раз-другой в храме воткнул, он всю свою жизнь думал, что Иисус Христос и есть Святой Дух, обрюхативший Деву Марию. А Бог – тот к нему после Иуду подослал, чтоб проверку учинить на преданность. Вечно путал всех со всеми, а который из них правый или виноватый, так и не узнал, не до того вечно было. А что сам крещёный – ну это его главная сказка, чтобы таких, как вы, на удочку приманить, к себе приблизить, так ему удобней было козни строить. И дальше путать, и снова мстить, и мешать людям жить по-нормальному. Отдать, например, вашего какого-нибудь, ну, из евреев, я имею в виду, в чужую ему веру, а после прийти домой, нажраться в хлам и мучить меня, мучить бесконечно, терзать повестя́ми своими пьяными про то, как очередного урода обхитрил, или же как карьеру ему поломал, или ещё чего-то похожее начудил. И меня вечно втягивал, всё бахвалился победами своими в мирное время, всё интересовался, смешно ли, мол, получилось, Валер? Так и звал меня с того самого дня, как под куст затащил, когда у Праги стояли в мае сорок пятого, – от отчества моего: ни товарищем младшим сержантом медицинской службы, ни как-то ещё, а просто и по-мужицки – Валерой. Так, ему казалось, звучит прямей и по-свойски, особенно когда как я ему не уступила, а он всё равно меня силой одолел: дыхало рукой пережал и, считай, снасильничал. Ну а дальше пошло-поехало уже само, потому что понесла от него тогда же, после этого случая. Старший наш сынок оттуда и получился, из-под Праги. Потому и говорю: сволочью порядочной был мой мёртвый муж, хоть знаю, что нельзя так о покойниках, но мне-то можно, я заслужила такое про него сказать и поэтому прямо и говорю вам: сволочью и негодяем, и самое место ему жариться теперь в аду на тамошней сковородке. – Она безрадостно вздохнула, высматривая знакомую щербину в крашеном дощатом полу, и поёжилась, словно от промозглого ветра, привычно залетевшего за неподнятый воротник. – А ведь когда-то он был совсем даже неплохой человек. Я в ту пору ещё рядовой сестричкой была, а он в нашем полку артиллерийствовал. Сама видела, как воевал, – хорошо воевал, храбро: ни грохота орудий не пугался, ни уши сроду не затыкал, ни от снарядов фашистских не шарахался при обстреле наших позиций. А только куда всё ушло после, кто бы знал. Может, как раз за такое, за ту его жизнь, а не за эту, ему и позволили уйти без муки, во сне, как порядочному: вечером выпил – лёг, утром не встал – и привет. Смерть ему приснилась и там же, во сне, с собой и увела. Видно, то хорошее, что в нём когда-то жило, перекрыло собой остальные гадости, каких потом уже натворил бессчётно. Только потому и жила с ним, не уходила, терпела, как не должна бы поступать никогда. Да и дети уже случились, ещё до того, как разобралась, кто меня, дуру, в жизнь свою на самом-то деле уволок и через какой будущий обман. И кем сама я через это стала.
