– Так в чём же дело? – в очередной раз удивился Дворкин. – Ну так и отведи, раз это в твоих силах. Оно нам с тобой надо – кровавым соком на сковородках пыхать да детей си́ротами оставлять?
– Фортунатову, скорей всего, не надо, тут ты прав, – согласился кадровик, пожав плечами, – а только не Фортунатов я, говорю ж тебе, и не старшина, и никакой не фронтовик вообще.
– А кто же ты? – в изумлении воскликнул Моисей, резко распахнув глаза и обнаружив над собой свисающую чуть не до лба липовую ветвь. – Кто?!!
– Да Иржи я, Иржи!! – оглушительно вскричал бывший друг по одной и той же войне. – Неужто не признал? Мы же с этим Фортунатовым личностями своими похожи не меньше, чем этот Изряднов твой с композитором Капустиным, и даже больше. И потом, ну какой мне резон жалеть тебя, раз ты девочку мою не пожалел, единственную дочку, кровиночку, которую похотью мужланской испоганил, будто солдатской кирзой своей сердце её истоптал. Она после тебя жить даже сначала не хотела, уж не говоря, чтоб сойтись с кем-то из мужского пола.
Голос шёл справа: в это время Моисей всё ещё смотрел в небо сквозь склонённую почти до самого лица ветку липы, застилавшую ему теперь круговую видимость. Пересилив себя, он повернулся-таки к разгневанному Иржи, на всякий случай прикрыв веки, обессиленные внезапно накатившим страхом. Однако, чуть обождав, вновь приподнял их. Но только не было уже рядом Иржи. Отсутствовал и всякий прочий Фортунатов. Не имелось и счастья, на которое Моисей Дворкин, будучи когда-то молодым и талантливым учёным, рассчитывал. Не было вокруг никого и ничего. Корабль его, выброшенный на сухой брег, не был больше на плаву, совсем. И теперь просто лежал на боку, никому не потребный и ни для чего более не годный.
И вновь занялся дождь: на этот раз мелкий, но плотней прошлого. Моисей Наумович задрал воротник пиджака и, ладонями придавив его к шее, мелкой рысью припустил к остановке тридцатьчетвёрки, рассчитывая покинуть это нехорошее место до возвращения кого-нибудь из героев только что случившегося с ним дурного сна. Ну а покамест жуть, та самая, что ещё пару минут назад сковывала тело целиком, понемногу откатывалась назад, на прежнее место, где её уже вполне можно было терпеть, не изъедая себе душу опасностью быть разоблачённым.
Назавтра по плану лекций стояла утренняя пара по теоретической механике для третьего курса; сразу после неё подряд шли две пары по сопромату – обе для второкурсников с параллельных потоков. Стало быть, вопрос, не вошедший ни в один из задачников, включая и тот, что со дня выхода в свет сразу стал знаменитым, будет адресован им. Итак, условие: имеется предмет, живой. По неизбежной случайности предмет уничтожается, и объект становится мёртвым. Вопрос: можно ли считать, что во всяком убийстве произвольно взятого живого предмета уже изначально заложена несправедливость, или же с точки зрения науки о механике допустим подобный перевод предмета, а лучше тела, из твёрдого состояния сдвига в жидкое состояние кручения головы до частичного её размягчения? Ответа два: верный и возможный – оба сразу же сообщить лектору.
Далее, вплоть до очередного Дня Победы, жизнь семьи Дворкиных катилась относительно гладко, без извилистых дурнот и ужасающих стрессов, имевших место в ходе всего предыдущего года. Покончив с делами по части мести и несколько остыв сердцем, Моисей Наумович сосредоточился на институтских планах, благо тылы его теперь были укреплены столь надёжно, что отныне на его долю приходились лишь дальние мысли о тех неясных временах, когда Анна Альбертовна, потихонечку старея, начнёт медленно ослабевать и в какой-то день перестанет быть помощником в семейных делах. Впрочем, судя по её физической кондиции, такие времена пока не просматривались вовсе, даже при многократном увеличении и выверенном до абсолюта фокусе. И всё же он не мог не думать о подобном, учитывая, что надежды на Веру и её мать не было.
Насколько ему удалось выведать, отталкиваясь от неосторожных реплик княгини Анастасии Григорьевны, его бывшая супруга жила гражданским браком с собственным директором армянского, кажется, разлива, к тому же служа при нём заместителем. Так что торговый альянс этот в глазах профессора Дворкина уже изначально не обладал нужной устойчивостью: не в том смысле, что мог распасться в любую минуту, а исходя из самой сути и нехороших последствий пребывания гражданских супругов на потенциально воровском месте. Вера – и теперь это он уже вполне мог допустить – была всегда склонна к риску, буквально в считаные дни освоив когда-то новую для себя профессию. Отсюда вывод напрашивался сам – авантюрный склад характера, выявившийся лишь в условиях глубокого нырка в пропасть без мягко устланного дна. Ну а княгиня… та просто глубоко провинциальная балаболка, насобачившаяся жарить котлеты на даровом сливочном масле и оттого возомнившая себя аристократкой телячьего фарша. Впрочем, обе, хотя и по-разному, Гарьку любили, находя в нём продолжение исключительно Лёки и без всякой там Кати.
С дворкинской мачехой обе так и не повидались – Моисей был против, несмотря на деликатный призыв самой Анны Альбертовны к установлению мирного контакта. Однако он каждый раз просил её уйти из дома на время этих родственных визитов, чтобы никоим образом не случилось пересечься.
– Такой удобный мир пойдёт лишь на пользу всем, – уговаривала его Анна, осуждающе качая головой. – Обе твои барышни, Моисей, не настолько дурны характером, чтобы ты меня от них прятал. Или же, возможно, ты меня стесняешься? – лукаво добавила она.
– Вы, Анна Альбертовна, просто не знаете, с кем имеете дело, – не уступал Моисей Наумович. – Обе они некая отдельная женская и даже больше того – человеческая популяция, имеющая в основе своей общепринятую, на первый взгляд, ветвь развития, но на деле изначально произрастающая с уже заведомой нелюбовью к людям. Во многом виной тому сама наша система, уродская и презирающая человека в целом, не уважающая никого и оттого перманентно унижающая личность. А со временем это стало для неё любимым занятием. Но главное состоит в том, что отдельные, когда-то униженные ею индивиды, вполне себе выжившие и даже некоторым образом приподнявшиеся над остальными, становятся точно такими же. Некоторые – вынужденно, другие – с удовольствием. Собственно, о них и речь. Обе мои, как вы выразились, барышни – как раз из других, плоть от плоти. Но это выползает не сразу, а лишь со временем: когда у них появляется минимальная власть и первые подлые деньги.
В делах, разговорах и очередных мучительных раздумьях на тему совершённого им убийства Моисей едва не упустил из виду надвигающийся День Победы. Зная отношение пасынка к этому событию, Анна Альбертовна заранее отутюжила ему парадный костюм и тщательно натёрла бархоткой орденские планки. Она гладила, а он смотрел на вторую по счёту брючину, приобретающую на его глазах калёную стрелку, и думал о том, что ему, убийце безвинного композитора, идти на самый большой и святой праздник означает просто харкнуть зловонной жижей непосредственно на память погибших, героев и не героев – всех тех, кто мог жить, но больше не жил, пав от руки такого же, как и он, подлого человека, в чьих руках оказался убивающий насмерть предмет. Цели были разные, но итог одинаков: все люди есть убийцы других людей, и он в их числе, но только ещё хуже, потому что его цель оказалась пустой, а сам он – ничтожество, не давшее себе труда выявить все обстоятельства до конца. За те десять месяцев, минувшие со дня смерти Глеба Капустина, он снился ему не раз. Обычно композитор являлся под утро: во всём чёрном, как был на той панихиде, и имел при себе рояльные клавиши. Вежливо здоровался, отвернув глаза, после чего деловито раскладывал на гостином ковре клавиши в рядок, как надобно для фортепианной игры, и далее исполнял произведения по списку, тому самому, что последовательно звучал в первом просмотровом зале. Начинал всегда с Шопена, за Шопеном следовал Бетховен, а уже за ним, почти без всякого перехода, Верди. Перед тем как исчезнуть, неизменно извлекал из ковровых клавиш печальные звуки восхитительного Альбинони. На самого хозяина спальни Капустин не смотрел, будто Моисей, как и сам он, был не живой и даже не существовал в соседнем измерении. Этот Глеб просто отводил глаза и сосредоточивался на игре, игнорируя собственного убийцу. Говорят, смерть не наступает случайно – ни по совпадению, ни по ошибке. Как нет и человека, свободного от вины. Тогда кто же это начертал, кому, для чего и на каких отмороженных небесах понадобилась гибель милейшего и невинного человека, думал Моисей Наумович, следя за тем, как мёртвый Глеб Капустин выводит пианистические пассажи в погребальном произведении для одного живого, одного мертвеца, клавира и напольного ковра. Или же этот неконкретный Бог нашёл для себя виновного как раз в нём, и кто бы знал, отчего он решил именно так.
