коммунистической партии преобладала идея мировой революции и интернационализма. После того как Сталин окончательно получил контроль над партией и страной, а надежды на скорую мировую революцию исчезли, изменился и исторический компонент официальной идеологии: она становится более патриотичной. В собственном прошлом теперь следовало искать не только отрицательные примеры, но и образцы для подражания[1152].
Происходившие изменения были закреплены «Замечаниями по поводу конспекта учебников по истории СССР», написанными А.А. Ждановым, И.В. Сталиным и С.М. Кировым[1153]. Поколение «красных профессоров» объективно не подходило под эту задачу. По справедливому мнению А.М. Дубровского: «Они были отягощены грузом прежних коммунистических идей и представлений, противоречивших тому, что говорили вожди на новом этапе деятельности партии»[1154]. Известный специалист по истории исторической науки В.Е. Иллерицкий рассуждал в том же ключе: «Возникла необходимость, – писал он, – создания новых трудов на марксистской основе, посвященных кардинальным проблемам истории России. Оказалось, что к этому в большей мере готовы лучшие из историков дореволюционной формации – Б.Д. Греков, С.В. Бахрушин, Ю.В. Готье и др.»[1155]. Такой поворот событий позволил гуманитариям, сформировавшимся еще в дореволюционное время, занять свою нишу в советской науке. Правда, власть не спешила реабилитировать самых старших представителей дореволюционной исторической науки, видимо, не рассчитывая их «перестроить» в нужном для себя направлении. Так, М.К. Любавский, несмотря на то что были реабилитированы практически все фигуранты дела, так и не получил амнистии. Все его попытки решить вопрос своего возвращения в Москву окончились безрезультатно[1156].
Знамением времени стало возвращение из ссылок историков «старой школы» и привлечение их в качестве исследователей и преподавателей на работу в государственные учреждения. В 1933 г. из ссылки приехали Готье и Бахрушин, в 1934-м – Яковлев. Вернувшись в науку, мэтры в скором времени оказались в центре научно-исторических и политических дискуссий, ставших характерной чертой эпохи. Но следственное дело и годы в ссылке, естественно, не прошли бесследно. В стихотворении, написанном в 1935 г., Бахрушин признавался:
Я воспитался не для бури…
Зачем же треплет жизнь меня,
Как лодку слабую, в лазури
Внезапно вставшая волна.
Свое для всех! Камней громады,
В ущелье темном клект орлов
И грохот бурный водопада
Меня страшат…Я не таков[1157].
Вернувшиеся историки были уже немолоды и хотели спокойно работать. Их привлекли к преподаванию в престижнейшие учебные заведения. Так, Готье преподавал в МИФЛИ, МГИАИ и МГУ, Бахрушин – в МГУ. Особенно тяжело ссылка отразилась на Бахрушине. По наблюдениям его биографа А.М. Дубровского: «Под влиянием страха мысль Бахрушина утеряла прежнюю свободу. Теперь было важно не впасть в противоречие с буквой марксизма (как его понимали в 1930–1940-х годах), найти подтверждение своим историческим оценкам, идеям, общим построениям в спасительной цитате»[1158].
Первоначально к «старым специалистам» относились с подозрением. С.С. Дмитриев, тогда только что поступивший на исторический факультет МГУ, вспоминал, что историки-марксисты (Н.Н. Ванаг и С.М. Дубровский) так и не приняли Бахрушина: «С.В. Бахрушин был в их глазах беспартийный спец, кадет в душе, как они его почти в полголоса и именовали»[1159]. Правда через некоторое время, в результате очередного витка репрессий, настало время и для молодых историков-марксистов: их арестовывали так же массово, как в 1930 г. арестовывали историков „старой школы“. Такой поворот событий объективно укреплял позиции старых специалистов, расчищая для них высшие должности в институтах и университетах. Так, после ареста в 1937 г. заведующего кафедрой Истории СССР в МИФЛИ красного профессора С.А. Пионтковского эту должность предложили Готье. По воспоминаниям его бывшей студентки Э.С. Виленской, он говорил ей: «А вы знаете, что они со мной хотят сделать? Назначить заведующим кафедрой. А ведь я в марксизме ни бум-бум»[1160].
Новое положение потребовало от историков наконец-то определиться в своем отношении к марксизму. Если Готье, Яковлев и Веселовский так и остались на позициях дореволюционного позитивизма, Бахрушин принял многие положения марксистской методологии. Современный исследователь советской историографии Л.А. Сидорова выделила три модели восприятия марксизма: догматическую, творческую и формальную[1161]. Очевидно, что первая модель была неприемлема для историков, сформировавшихся в условиях методологического плюрализма начала XX в.
Творческая модель была характерна для Бахрушина. Его интерес к марксизму был обусловлен победой Октябрьской революции. В 1920-е гг., как об этом свидетельствовали его коллеги и он сам, он с вниманием относился к работам тех историков, которых было принято причислять к марксистам. В частности, он признавал влияние Н.А. Рожкова на свое творчество. Тем не менее, процесс усвоения марксизма проходил сложно: данная парадигма так никогда и не стала органичной частью мировоззрения ученого. В то же время хотя бы внешнее следование указаниям классиков марксизма стало неотъемлемой частью его деятельности. М.Н. Тихомиров вспоминал следующий случай: «Шел спор в кабинете Б.Д. Грекова по какому-то вопросу, связанному с историей Киевской Руси. Базилевич присоединился на этот раз не к Бахрушину, а к Грекову. Сергей Владимирович взволновался и вскочил со стула и проговорил своим медово-сладеньким голосом, обозначавшим крайнюю растерянность и неудовольствие: „А Маркс с Вами, Константин Васильевич, не согласен“»[1162].
По мере усвоения новых требований укреплялся статус Бахрушина среди советских историков. Его приглашают к работе над учебником по истории СССР под редакцией Б.Д. Грекова[1163], над многотомной «Историей дипломатии». После принятия новых требований росли и личные достижения историка. В 1939 г. он был избран членом-корреспондентом АН СССР. За «Историю дипломатии» в 1942 г. Бахрушин, как член коллектива авторов, был удостоен Сталинской премии.
В отличие от Бахрушина, Веселовский никогда не делал вид, что он принял марксизм. Он даже позволял себе иногда демонстративно бравировать своим неприятием официально признанной методологии. По воспоминаниям В.Б. Кобрина, Веселовский как-то язвительно заметил: «Вот были люди, которые говорили, что они марксисты, и утверждали, что в прошлом России ничего хорошего не было. Потом пришли другие люди и тоже называют себя марксистами, и говорят, что в прошлом в России все было прекрасно. Так если сами марксисты не могут понять, в чем марксизм, что же делать нам, немарксистам?»[1164]. Готье и Яковлев частично приняли правила игры, снабжая свои работы ссылками на классиков марксизма-ленинизма-сталинизма. Но анализ их работ, очевидно, указывает на тесную связь их дореволюционных и постреволюционных исследований.
Символом частичного возвращения к традициям русской историографии стало переиздание некоторых работ С.Ф. Платонова, А.Е. Преснякова, Ю.В. Готье и В.О. Ключевского. В 1937 г. был переиздан «Замосковный край..» Готье. Активное участие московские историки приняли в публикации «Курса лекций по русской истории» своего учителя В.О. Ключевского. Опубликованный в 1937 г. курс
