Не обращая внимания на испуганного Кугеля, она подбежала к Шульце, задыхаясь спросила его по немецки: «Почему все евреи с детьми и больными? почему Чернов со своими людьми? почему там немцы?» Шульце заикаясь, с бегающими глазами, старался солгать: «Работа на берегу Сони кончилась, начинается рубка леса. Чтобы евреи не разбежались, я приказал усилить охрану». Но лгал он неумело, главное никак не мог смотреть в синее пламя, которое жгло его как будто физически. Чтобы ее успокоить, взял за руку, смущенно улыбался: «Что с вами, фрейлен Саша? Почему такое волнение из-за каких то евреев?» Кугелю коротко бросил: «Живо, исполняйте приказ». Кугель уже взялся за ручку двери, но Сара как кошка бросилась на него сзади, схватила за плечи, заставила повернуться к Шульце и смотря по очереди на перепуганных немцев засмеялась странным, зловещим смехом, кричала истерически: «Убийцы! убийцы! Вы решили их убить. Я все слышала за дверью, когда ты, Карл, подписывал, а ты, Кугель, рапортовал и стучал каблуками! Вы хотите их убить только за то, что они евреи. Убийцы!»
Шульце, с трясущейся челюстью, старался ее успокоить, чтобы Кугель не понял, говорил шопотом по русски, торопясь, косноязыча и брызгая слюной: «Саша, ты с ума сошла. Из за каких то евреев ставишь меня в смешное положение! Конечно, приказ жесток, но справедлив, эти люди должны умереть, т. к. они являются злом, из-за них все самое плохое на свете. Я тебе потом, когда ты успокоишься, все объясню, я тебя понимаю, ты прожила с ними всю свою жизнь, к ним привыкла и тебе жаль их, и мне тоже. Клянусь тебе мне их жаль, но все же, не забывай, что Рахиль и ее муж не твои родители. Ты русская, они евреи. И потом приказ, если я его не исполню, его исполнят другие, а меня расстреляют за неповиновение. Не могу. Я женюсь на тебе, когда кончится война, увезу в Германию, ты забудешь все эти ужасы. Успокойся, выпей наливки, тебе будет лучше!»
Он силой усадил ее на диван, налил стакан, с ужасом слушал как ее зубы стучали по стеклу и смотрел как наливка пачкала как будто кровью углы ее рта и платье. Сара с силой оттолкнула его от себя, вскочила: «На мне женишься, на жидовке? Разве ты когда нибудь верил вранью Каца и других? Никогда ты не верил и все таки целовал мои ноги!» бросилась перед ним на колени, схватив его руку, прижалась к ней губами в крови: «Сжалься! не убивай, вспомни как я тебя любила!» Шульце, озираясь на Кугеля, снова перешел на немецкий язык: «Не проси, не могу, приказ. Наш фюрер…» И взглянув на портрет на стене, на человека в зареве пожара, Сара вдруг вспомнила, как она его увидела в первый раз, во время первого посещения этого проклятого дома, и поняла. Да, Шульце был прав, этот жалкий маленький человек не мог. Он был таким маленьким винтиком в той страшной кровавой машине, которую пустил в ход это чудовище с железными глазами, и никто здесь, ни немцы, ни русские не могли остановить ее движение, которое несло с собой смерть.
Она выпрямилась во весь рост, поправила волосы, молча направилась к двери. Шульце, схватив ее за талию, старался из всех своих слабых сил ее удержать, кричал Кугелю: «Она с ума сошла, разве вы не видите? Идите, исполняйте приказ и пришлите мне доктора!» Ему казалось, что если Кугель уйдет, все как то устроится, снова вернутся ночи с ее ласками и, в конце концов, когда война кончится, он все таки на ней женится, на этой странной девушке, которая не могла, конечно, быть еврейкой, он ведь ясно все сам видел. Но действительность совсем не была похожа на его мечты. Кугель не уходил, а Сара вцепившись в его грудь, отталкивала его от себя, когда это не удалось, ломая свои ногти до крови расцарапала его лицо: «Пусти, пусти же, сволочь!» Сильным ударом толкнула его в грудь, так что он упал на диван, пробежала мимо Кугеля и уже в дверях обернулась и бросила уже не им, никчемным людям, а тому на стене: «Палач, убийца, будь ты проклят!»
Выбежав на площадь, она оттолкнула Чернова и стала на свое старое привычное место между своей испуганной матерью и как будто ее ждавшего раввина. Ее отец сапожник, в это время ничего плохого не подозревая, шил шевровые сапоги Шульце. Шульце закрыл глаза, ему казалось, что вся комната вдруг пришла в движение и рухнула со страшным грохотом на его голову. Машинально он провел рукой по лицу, почувствовал на пальцах кровь, которую начал внимательно рассматривать, не понимая откуда она взялась. Потом пришел в себя, исподлобья взглянул на Ку-геля, который продолжал стоять в дверях, долго смотрел на осколки разбитого стакана на полу, на красное разлившееся как кровь пятно от наливки
Вскочив на ноги, потеряв голову от горя и унижения, он принялся стучать кулаком по столу и кричать: «Почему вы еще здесь? Чего вы ждете? Не исполняете приказа? Вон! Немедленно! Расстрелять всех этих жидов, и эту б… вместе с ними! Расстрелять немедленно всех!» Уже давно исчез Кугель, подошел к колонне и отдал приказание, давно колонна евреев дрогнула и двинулась по площади, спускаясь по улице вниз к реке, а Шульце все продолжал стучать кулаком по столу и кричать до хрипоты: «Расстрелять всех немедленно и ее тоже с ними! эту б….!»
***
Евреи шли окруженные душегубами и немцами, за толпой прыгали по неровной мостовой телеги с больными, рабочим инструментом, детьми и пулеметом. Когда начали спускаться к мосту, раввин, который все время бормотал что-то себе под нос по еврейски, начал говорить громче, нараспев, выкрикивал странные гортанные слона и соединял их легко и свободно в какую то красивую, никогда в городе неслыханную мелодию. И Кац и Азвиль, Рахиль Соломоновна, Сара, а за ними все остальные евреи, старики и даже дети, одни не совсем еще забывшие язык своих отцов, тоже пели странную песню, другие совсем обрусевшие просто кричали нараспев. Их песня неслась к холодному осеннему небу и видели они, поющие, ту картину, которую уже давно созерцал раввин… видели, понимали и не боялись.
А русские, смотря на их медленное шествие, слушая их прощальное пенье, песню прощанья с городом и жизнью, затыкали себе уши руками, разбегались по домам, закрывали окна и ставни в ужасе и торжествующей радости: «Ага, наконец! Слава Богу, и эта шлюха Сара тоже с ними, надоела Шульце! теперь пусть плотют все…» И евреи готовы были платить, платить с большими невиданными нигде процентами. За грехи каких то своих единоверцев, как кричали везде и всем немцы. За какого то Троцкого и Урицкого. Зиновьева и Кагановича. За банкиров Лондона, Парижа и Нью Иорка, за ростовщиков Будапешта и Бухареста, Алжира и Мароко… за Судель-мана и других евреев на высших постах в районе.
Но почему то платить приходилось не этим проклятым Богом людям, а бедным беззащитным и трогательным Шварцам, Зелигманам и Зильберманам; прожили они здесь долгую, трудную жизнь, страдая вместе со своими русскими соседями, работали днем и ночью, торговали наживая копейки сами всегда смеялись над своей бедностью и забитостью. Одна была радость — дети, их утешение от всех житейских невзгод. И всегда старались быть незаметными и держаться всем вместе, помогая друг другу, чтобы жить немножко легче и есть но субботам фаршированную щуку по еврейски.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
