Но почему то платить приходилось не этим проклятым Богом людям, а бедным беззащитным и трогательным Шварцам, Зелигманам и Зильберманам; прожили они здесь долгую, трудную жизнь, страдая вместе со своими русскими соседями, работали днем и ночью, торговали наживая копейки сами всегда смеялись над своей бедностью и забитостью. Одна была радость — дети, их утешение от всех житейских невзгод. И всегда старались быть незаметными и держаться всем вместе, помогая друг другу, чтобы жить немножко легче и есть но субботам фаршированную щуку по еврейски.
***
Когда они прошли по мосту через Сонь, поднялись на бугор, уставшие и дрожащие от страха, попросили у Чернова разрешения немного отдохнуть. Чернов, поговорив с Кугелем, милостиво разрешил, они расположились по обочине дороги и снова начали робко надеяться. Чудовищная мысль о том, что они все должны умереть, казалась им такой неправдоподобной, что просто не верилось. Просто они напрасно испугались. Ведь везли же на телегах весь рабочий инструмент, кирки, топоры, лопаты. Что же с того, что охрана была усилена и Чернов заместил Жукова? Работа в лесу не такая безопасная, немцы боятся растерять своих незаменимых рабочих и стараются их запугать.
А что выгнали на работу всех и даже раввина, тоже легко объяснить, просто и ясно! Все видели, что бедная Сарочка поругалась с немцем, надоело ей угождать Шульце, смотреть как ее мать тяжело работает, не знала, наверное, что та давно ничего не делает, все притворяется больной. Ясно, что все было просто недоразумением и раввин воспользовался паникой, чтобы вызвать массовое помешательство своим завыванием, в котором все и приняли участие и даже такие никогда не теряющиеся люди как Азвиль и Кац!
Когда отдохнули, начали надеяться больше, Кац даже обратился к Чернову с вопросом, далеко ли еще до места работы. Чернов, который уже успел напиться, как напились и его подчиненные, загадочно смеялся: «Теперь уже близко, еще какой нибудь километр и начнем! Ну, довольно галдеть, отдохнули маленько и ладно! Эй там, поднимайте жидов! нечего прохлаждаться, скоро отдохнут как следует, вчистую!» Поднялись, построились и поплелись потихоньку дальше по лесной дороге, среди полуобнаженных берез, осин и дубов, шурша ногами по бурым, опавшим мокрым листьям.
Сара вела под руку усталого, хромающего раввина, рядом с ней тяжело переводила дыханье мать, потихоньку ворчала: «Ты сумасшедшая, Сара! Ну на что это похоже? В легком платьице, в туфельках идти на работу? Ну, поругались, поспорили, разве без этого можно? Но тебе нужно было все таки во время уступить, прижаться к нему, горячей поцеловать. Он бы успокоился, снова стал добрым. А своим упорством ты чего добилась? Смотри: все больные идут на работу и я тоже, и ты сама, дура! Нет, не будет с тебя толку, это говорит в тебе кровь этого дурака Попандопуло, тоже такого же упрямого и гордого. Когда вернемся домой сейчас же иди к нему, просить прощения. Слышишь?»
Сара слушала ее молча, смотрела на свои белые туфли в грязи, мокрые от стаявшего инея, дрожала от утренней лесной сырости, видела озабоченных Каца и Азвиля, слышала плачь усталых и голодных детей и хотела закричать им всем, ту страшную правду, которую она одна знала, но прислушавшись к далекому эху в своей душе, решила молчать: «Пусть до конца сомневаются, легче и незаметней умрут!» И раввин, который, как будто, читал ее мысли повторил по русски: «Пусть легче умрут и пусть будет то, что должно быть и чем скорее, тем лучше!»
В это время, идущие в голове колонны немцы с Кугелем, повернули на боковую чуть заметную тропу, которая вела к совхозу 1 мая вдоль Черной балки.
***
Черная балка называлась так потому, что один ее откос был усеян темно серыми валунами, следами отступивших ледников. К ней вела лесная просека с запада и здесь летом отступающая Красная армия решила остановить наступающие панцырные армии немцев. Поперек балки и дороги на совхоз начали рыть противотанковые рвы, но не докончили, бросили, да если бы и кончили все равно рвы оказались бы лишними. Немцы двигались стремительно, захватывая в клещи бегущих красных бойцов по большим дорогам и этот район с городом оставили вообще в стороне, обошли его к югу и отправили сюда чинить суд и расправу и ставить новую власть одного военного переводчика с его шофером.
Фронт быстро ушел далеко на восток, а эти рвы пригодились немцам совсем для другой цели: здесь расстреливали они своих врагов, пользовались тем, что могилы были почти готовы, оставалось только забросать песчанной землей трупы казненных. Но закапывали плохо, не хотели и не умели делать это душегубы Чернова, торопились уйти скорее подальше от этого проклятого места, только каких нибудь полметра песка бросали на мертвых. И этим пользовались голодные собаки города, разбежавшиеся по лесу, одичалые и трусливые как шакалы. Они приходили сюда по ночам и наедались до сыта мертвечиной. И оттого что мертвецы выходили на солнце, тяжелый трупный смрад висел над балкой и вороны и мухи кружили в душном гнилом воздухе.
Когда колонна евреев втянулась в балку и подошла к неглубоким рвам, с осыпающимися под ногами буграми песка, евреи наконец поняли хорошо, что все их надежды были напрасны и смешны и что нужно готовиться к смерти. Немцы по команде заняли места на верху по обеим сторонам балки, пулемет сняли с телеги и два солдата установили его на большом плоском валуне, матери разобрали своих детей, больных согнали с телег и присоединили к остальным, торопились и бегали полицейские, грубо ругались, толкали и выстраивали евреев вдоль могил.
Те сначала молча повиновались, по привычке, угодливо улыбались и становились в длинный страшный ряд. Но потом скоро не выдержали, первыми заплакали дети, за ними закричали их матери, а потом в свою очередь начали молить о пощаде и становиться на колени перед палачами и мужчины и даже самые храбрые из них как Азвиль. Некоторые разбегались в стороны, но их быстро ловили полицейские и снова гнали ко рвам. И только Сара и раввин, которые стояли обнявшись, были спокойны и улыбались друг другу, она виновато, стыдясь своего ненужного позора, который никого не спас, он, снисходительный к человеческим слабостям, мудрый и всепрощающий.
Ясно и выпукло светило на бледном осеннем небе солнце, паутины позднего бабьего лета летали в воздухе и ложились на головы и плечи осужденным; на склонах Черной балки и наверху легкий утренний ветер шевелил высохшей травой, а здесь внизу, воздух был неподвижен и оттуда справа из полуразрытых собаками могил, доносился сладкий запах тления тех, которые ждали своих новых соседей.
Душегубы отошли назад и вскинули автоматы, в пулемет лязгая затвором вложили ленту. Кугель с бледным лицом, сам как смертник, крикнул Чернову и все евреи еще очень ясно услышали его команду: «По пархатым жидам, огонь!» И было то, что должно было быть! Засуетился, затрясся в стальной злобе пулемет, гнали очереди автоматы и забились в агонии люди. Сара видела как упала ее мать с криком, умолкнувшем в дрожи смертной судороги, как опрокинулся, разводя руками и ногами точно плавая Азвиль, как был сразу убит Кац; женщины падали, прижимая к себе своих детей, которые продолжали жить в их окостеневших руках…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
