нашим убежищем, нашим домом, будь любимым». Я пропела ее на санскрите, а потом наспех перевела на китайский и произнесла вслух – очень настойчиво.
Все обмякли, тяжело дыша и цепляясь друг за друга. Люди стояли, закрыв глаза или устремив взгляд в землю, – они старались не смотреть на распахнувшиеся вокруг ужасные трещины. Но из другой комнаты, через проулок – там, где Лю пытались убить, – до меня донесся тонкий голос, слабый и прерывистый. Лю отозвалась, и другие присоединились к ней, подхватывая заклинание, – слова немного изменялись, передаваясь от одного к другому, как в детской игре, но это было не важно: смысл оставался прежним, и все просили об одном и том же. Когда заклинание пронеслось по толпе – когда все его подхватили, – я повторила его вместе с остальными, и золотой свет пробился через незакрепленные кирпичи, как раствор соединяя их в единую круглую мозаику. Он достиг внешнего круга и внезапно брызнул в разные стороны, заполняя и заживляя черные трещины; красные фонари зажглись по всему переулку, осветив верхние этажи домов, и, замигав, внезапно появилась неоновая вывеска метро, и включился свет на лестнице, ведущей вниз.
Книга захлопнулась, и я едва успела поймать ее в воздухе; вместе с ней рухнула я сама – не потому, что сутры внезапно потяжелели, но потому, что внезапно ноги отказались мне служить. Все вокруг, пьяные от облегчения, плакали, смеялись, обнимались, поняв, что они не умрут и что их дом не рухнул. Люди выбегали обратно в проулок, чтобы разыскать родных и друзей. Они танцевали и радовались, как на большом празднике; кто-то даже начал запускать фейерверки.
Сидя со скрещенными ногами на неподвижных кирпичах, я обхватила книгу обеими руками, склонила голову, прижимая сутры к себе, и прошептала «Спасибо». Я благодарила книгу, писца, Пурохану, мироздание – за то, что мне было позволено совершить это вместо разрушения и убийства, для которых меня предназначила судьба.
И тут Моя Прелесть пронзительно пискнула, и я вскинула голову. Члены совета никуда не ушли. Пятеро встали между мной и толпой, отгородив меня от остальных, а трое, соединившись в круг, собирались произнести смертоносное заклинание.
Хоть я и спохватилась, толку от этого было мало. Сил у меня не осталось. Я даже не могла их убить. Я могла лишь, крепко прижав к себе книгу, смотреть, как приближается смерть… И тут вдруг они все завопили, так ужасно, что мне захотелось их убить, просто чтобы избавить от страданий, – но прежде, чем я успела шевельнуться, что-то дернулось и все они… исчезли. Исчезли без следа.
На их месте стоял Орион. Сначала лицо у него было неподвижное и бесстрастное, а потом он посмотрел на меня. Мне следовало сказать «Четырнадцать, и ты опять ведешь», но я молчала, и он повернулся, не промолвив ни слова, и пошел прочь, и все в ужасе шарахались от него, толкая и давя тех, кто из любопытства лез вперед. Между Орионом и толпой образовалось широкое пустое пространство.
Глава 14
Дубай
Янагнала его в аэропорту благодаря Лизель, которая неохотно буркнула: «Кажется, он летит в Нью-Йорк», после того как я выползла из анклава и принялась бродить по храмовой территории в поисках Ориона. Сначала она уговаривала меня отлежаться и не беспокоиться о нем, но, убедившись, что это бесполезно, сдалась.
– Ты не полетишь в Нью-Йорк! – зарычала я, вставая между Орионом и паспортным контролем. – Я буду кричать, что ты террорист, и нас арестуют. Клянусь, ты ей не достанешься! Ты что, рехнулся?!
Орион не ответил. Он стоял посреди зала и был возмутительно красив в чистенькой белой футболке и джинсах, которые мы раздобыли ему в коммуне; серебристые волосы у него были небрежно растрепаны. Я же напоминала уличную оборванку – в поту и в пыли, в красных пятнах от кирпичной крошки. Я бы не добилась задержания Ориона; если бы я начала орать, угадайте, кого из нас двоих арестовал бы полицейский, и я просидела бы несколько недель бог знает где, пока друзья меня бы не вытащили – если, конечно, Лизель не решила бы, что мне лучше посидеть под замком ради моего собственного блага, как она его себе представляла. На меня и так уже косились.
Но Орион смотрел на меня как на глоток чистой воды, поэтому я перевела дух и заставила себя успокоиться.
– Лейк, я знаю, что она твоя мать, но она малефицер, – сказала я ровно и сдержанно. – Если с тобой что-то не так – это ее вина. Она испортила тебе жизнь и ничего уже не исправит.
– Только она может исправить, – возразил он. – Если бы кто-нибудь другой мог…
Орион замолчал, и я вспомнила, как мама стояла, положив руки ему на голову, и плакала – после всех своих усилий. «Я ничего не могу для него сделать», – сказала она. Мама сумела только дать Ориону надежду. Достаточно, чтобы он справился с отчаянием, которое его охватило, когда он позволил себе поверить, что имеет право жить вне зависимости от своих проблем. Он считал это своими проблемами!
– Ничего не нужно исправлять, – сказала я, пытаясь говорить искренне. – Ты с раннего детства спасал людей.
– Нет, – возразил он. – Я с раннего детства охотился на злыдней. Я хотел… – Орион отвел глаза, и в них мелькнуло горе. – Я просто хотел думать, что спасаю людей. Я хотел быть героем.
– Ты и есть герой, придурок! – резко сказала я. – И ты действительно спасал людей! Блин, ты нас всех спас!
– Нет, это ты.
– Меня бы сожрали через десять минут вместе со всеми остальными, когда злыдни вернулись в зал, – сказала я. – Я бы даже пытаться не стала, не будь тебя; мы бы не починили механизм, если бы ты не бегал вокруг и не убивал злыдней буквально от нечего делать! Ты очистил целую школу! Ты уничтожил половину злыдней на свете…
– Я их сожрал! – выпалил он.
Я замолчала.
– Что?
– Я их сожрал, – хрипло повторил Орион. – Всех злыдней в школе. Я их не убивал. Просто… осушил. Они пытались бороться, но напрасно, – он отвел глаза, и его лицо исказилось от какого-то ужасного напряжения. – Наверное, я с самого начала именно это и делал. Пожирал их.
– Я видела, как ты убивал злыдней, – твердо сказала я.
– Я делал это сложным путем, – продолжил он. – Может быть, сначала приходилось… каким-то образом… пробиться через оболочку. Но теперь мне это не нужно. Просто надо ухватиться, и тогда… – он сделал уродливую гримасу, словно всасывал спагетти. – Тогда я могу забрать
