— Я на днях встретил этого чудака Алтамонта, — сообщил Пен своему дядюшке дня два спустя.
— Какой это Алтамонт? Сын лорда Уэстпорта? — спросил майор.
— Да нет же! — рассмеялся племянник. — Тот тип, который как-то пьяный ввалился к Клеверингам, когда мы там обедали. Он сказал, что фамилия Пенденнис ему не нравится, хотя я, видимо, добрый малый, — вот какой чести я удостоился.
— Никого по фамилии Алтамонт я не знаю, даю тебе честное слово, — невозмутимо произнес майор. — А что до этого твоего знакомого, то чем меньше ты будешь иметь с ним дело, тем лучше.
Артур опять засмеялся.
— Он уезжает из Англии — решил нажить состояние игрой, по особой системе. С ним в компании мой милейший однокашник Блаундел, а Стронга он берет с собой адъютантом. Интересно, что связывает шевалье с Клеверингом?
— Сдается мне — но заметь, Пен, это только мои домыслы, — что в прошлом Клеверинга было что-то, что дает этим господам, и еще кое-кому некоторую власть над ним и если такая тайна существует, а нам, конечно, нет до этого дела, — так это, мой милый, должно быть для каждого уроком: жить надобно честно, чтобы никто ничего не мог о тебе сказать дурного.
— По-моему, дядюшка, вы сами знаете какой-то секрет для воздействия на Клеверинга, а то с чего бы он уступил мне свое место в парламенте?
— Клеверинг считает, что он для парламента не пригоден, — отвечал майор. — И он совершенно прав. Так что ему мешает заменить себя тобою или еще кем-либо? Ты думаешь, правительство или оппозиция постеснялись бы принять от него это место? А зачем тебе, черт возьми, быть более щепетильным, нежели первые люди в стране — самые уважаемые, самые родовитые и высокопоставленные?
Подобные ответы были у майора наготове на все возражения Пена, и Пен принимал их, не столько потому, что им верил, сколько потому, что хотел верить. За кем из нас нет поступков, совершенных не потому что "все так делают", а потому, что нам так захотелось? И это означает, увы, не то, что все поступают правильно, а то, что и мы и другие немногого стоим.
В следующий свой приезд в Танбридж мистер Пен не преминул позабавить мисс Бланш услышанным в Ричмонде рассказом о пленении Стронга и как доблестно Алтамонт пришел ему на помощь. А пересказав эту историю в обычной своей сатирической манере, он с чувством упомянул о великодушном поступке малютки Фанни, так восхитившем полковника.
Фанни возбуждала в мисс Бланш легкую ревность и сильное любопытство. Можно предположить, что среди прочих пустяков, которые наш герой поверял мисс Амори во время их чудесных поездок по деревенским дорогам и, упоительных вечерних прогулок, он не обошел и предмета, столь интересного для него самого и способного заинтересовать его собеседницу, как любовь и последующее исцеление бедной маленькой Ариадны из Подворья Шепхерда. Нужно отдать ему справедливость — собственную, роль в этой драме он описал с подобающей скромностью, поскольку мораль, которую он желал вывести из своего рассказа, сводилась, в соответствии с его тогдашним ироническим настроением, к тому, что женщины забывают свою первую любовь так же легко, как мужчины (ибо прелестная Бланш в их интимных беседах не переставала подтрунивать над Пеном по поводу его злосчастного юношеского увлечения актрисой), и, когда номер первый уходит со сцены, без особенного труда переносят свое внимание на номер второй. И бедная Фанни была принесена в жертву как пример, подтверждающий эту теорию. Какие муки она вытерпела и заглушила, какую изведала горькую боль безнадежной любви, сколько времени потребовалось, чтобы залечить раны нежного кровоточащего сердечка, — этого мистер Пен не знал, а быть может, не хотел знать: будучи скромен, он сомневался в своей способности покорять сердца и одновременно внушал себе, что не произвел опасных опустошений именно в этом сердце, хотя собственный опыт и собственные доводы его в том убеждали; ведь если мисс Фанни, по его словам, была теперь влюблена в своего хирургического поклонника, не блиставшего ни красотой, ни манерами, ни остроумием, а только пылкого и преданного, — разве не ясно, что первый приступ любовного недуга был у ней очень силен и что она жестоко страдала из-за человека, несомненно, обладавшего теми внешними качествами, каких был лишен мистер Хакстер?
— Противное, невыносимое создание! — сказала мисс Бланш. — По-моему, вы в ярости оттого, что Фанни посмела вас забыть, а к мистеру Хакстеру попросту ревнуете.
Возможно, мисс Амори была права, — невольный румянец, вспыхнувший на щеках Пенденниса (одна из тех пощечин, которыми то и дело награждает человека его тщеславие), доказал ему, как бесит его мысль, что его место занял такой соперник. Такое ничтожество! Без единой привлекательной черты! Ох, мистер Пенденнис (впрочем, к столь интересному молодому человеку, как вы, это замечание не относится), если б Природа не позаботилась наделить и мужской и женский пол способностью видеть друг в друге несуществующие достоинства — легковерно находить красоту в ослиных ушах, ум в ослиной голове и музыку в ослином реве, — на земле совершалось бы куда меньше браков, нежели мы наблюдаем, куда меньше, чем их требуется для должного размножения и продолжения славного рода, к которому все мы принадлежим!
— Будь то ревность или нет, — сказал Пен, — а я, Бланш, этого не отрицаю, я бы желал для Фанни лучшей доли. Я не люблю рассказов с таким прозаическим концом, не люблю, прочитав повесть о любви красивой девушки, находить на последней странице такую фигуру, как Хакстер. Неужели же, о прекрасная леди, вся жизнь — компромисс и любовная битва всегда кончается позорной капитуляцией? Неужели Амур, за которым моя бедная маленькая Психея гналась в потемках, — бог ее души, бог с румянцем на щеках и радужными крыльями — непременно должен обернуться Хакстером, пропахшим табаком и горчичниками? Мне бы хотелось — хотя в жизни такого не видишь, — чтобы люди были как Дженни и Джессами в сказках, или Милорд и леди Клементина в великосветских романах, чтобы они под звон свадебных колоколов, так сказать с благословения церкви, навсегда становились прекрасными, добрыми и счастливыми.
— Значит, вы, monsieur le misanthrope [54], не надеетесь стать добрым и счастливым? Значит, вы не довольны своей участью — и ваш брак будет компромиссом? — спросила муза с очаровательной гримаской. — Значит, ваша Психея — противная, вульгарная девчонка? Гадкий насмешник, терпеть вас не могу! Вы играете юными сердцами, а потом отшвыриваете их от себя. Вы просите любви и втаптываете ее в грязь. Вы меня до слез довели, Артур, и… нет, не надо… не хочу я этих утешений… и права была Фанни, что отступилась от такого бессердечного человека.
— Этого я тоже не отрицаю, — сказал Пен, угрюмо взглянув на Бланш и не пытаясь повторить той попытки к утешению, что исторгла у нее нежные слова "не надо". — Вероятно, у меня нет того, что зовется сердцем; но ведь я и не утверждаю обратного. Я попытал счастья в восемнадцать лет: зажег светильник и отправился на поиски Амура. И какую же я нашел любовь? Пошлую комедиантку. Я обманулся, как все… почти все; только лучше уж обмануться до брака, чем после.
— Merci du choix, monsieur [55], - сказала Сильфида и сделала реверанс.
— Полноте, милая Бланш, — сказал Пен своим печально-насмешливым голосом и взял ее за руку, — я, по крайней мере, не унижаюсь до лести.
— Даже напротив.
— И не плету вам дурацких небылиц, как иные пошляки. Зачем нам с вами, при нашей опытности, притворяться влюбленными и разыгрывать страсть? Мисс Бланш Амори не представляется мне несравненной красавицей, или величайшей поэтессой, или первоклассной музыкантшей, так же как вы не кажетесь мне самой высокой женщиной на свете — вроде той великанши, чей портрет мы видели вчера, когда проезжали ярмарку. Но, не делая из вас героиню, я и вашего покорного слугу не предлагаю вам как героя. Впрочем, по-моему, вы… ну, скажем, вполне достаточно хороши собой.
— Мерси, — сказала мисс Бланш и снова сделала реверанс.
— По-моему, вы прелестно поете. Вы, безусловно, умны. Я надеюсь и верю, что вы добры и окажетесь уживчивы.
— И если я вдобавок принесу вам известную сумму денег и место в парламенте, вы готовы милостиво остановить на мне свой выбор? Que d'honneur! [56] Мы когда-то называли вас принцем Фэрокским. Как мне лестно думать, что я буду возведена на престол и принесу это место в парламенте в виде бакшиша султану! Я рада, что я умна, что моя игра и пение вам по вкусу. Своими песнями я буду услаждать досуг моего господина.
— А если в дом заберутся разбойники, — неумолимо подхватил Пен, — сорок страшных разбойников в виде тайных забот, враги в засаде, страсти, вооруженные до зубов, — моя Морджана будет танцевать вокруг меня с бубном и убивать всех этих негодяев и разбойников своей улыбкой. Ведь правда? — Но, судя по лицу Пена, он не очень-то в это верил. — Ах, Бланш, — продолжал он, помолчав, — не сердитесь на меня; не обижайтесь, если я говорю вам правду. Разве вы не заметили, что я всякий раз ловлю вас на слове? Вы говорите, что будете танцевать для меня, как рабыня. Я говорю — танцуйте. Вы говорите, что я беру вас с тем, что вы мне принесете. Я говорю — да, с тем, что вы мне принесете. В нашей жизни столько неизбежного лицемерия и лести — стоит ли добавлять к ним еще лишнюю, ненужную ложь и притворство? Если я предлагаю вам себя, считая, что мы вполне можем быть счастливы вместе и что с вашей помощью я могу добиться для нас обоих хорошего места в обществе и достаточно известного имени, зачем просить меня изображать восторги и разыгрывать пылкую страсть, в которую ни вы, ни я не верим? Вы хотите, чтобы я за вами ухаживал в наряде принца, взятом со склада маскарадных костюмов, чтобы я сыпал комплиментами, как сэр Чарльз Грандисон? Хотите, чтобы я посвящал вам стихи, как в те времена, когда… когда мы были детьми? Извольте, это я могу, а потом я их продам Бэкону и Бангэю. Прикажете кормить мою принцессу конфетками?
