— Какая красота! — раздался голос из соседнего окна, увитого клематисом, — женский голос, голос автора "Mes larmes".
Пен расхохотался.
— Никому не говорите, что я курил, — сказал он, высовываясь наружу.
— Ах, курите, курите, я это обожаю! — воскликнула дева слез. — Какая дивная ночь! И дивная, дивная луна! Но я должна затворить окно, мне нельзя с вами разговаривать из-за здешних moeurs [51]. Уморительные эти moeurs! Adieu.
Окно захлопнулось, а Пен замурлыкал "Доброй ночи вам желаю" из "Севильского цирюльника".
На следующий день они пошли вдвоем гулять и весело болтали и смеялись, как добрые друзья. Они вспоминали дни своей юности, и Бланш очень мило вздыхала и умилялась. Вспоминали Лору — милочка Лора! Бланш любила ее, как сестру, хорошо ли ей живется у этой чудачки леди Рокминстер? Может, она приедет погостить к ним в Танбридж? Здесь такие чудесные прогулки, и они могли бы попеть, как встарь, — ведь у Лоры превосходный голос. Артур… право же, она должна так звать его… Артур, верно, уж и забыл те песни, что они певали в счастливые, давно минувшие дни? Ведь он теперь такой известный человек, пользуется таким succes… [52] и т. д. и т. д.
А еще через день, отмеченный приятнейшей прогулкой по лесной дороге в Пенсхерст и осмотром прекрасного тамошнего парка и замка, состоялся упомянутый нами разговор со священником, после которого наш герой призадумался.
"Неужели она и впрямь такое совершенство? — спрашивал он себя. — Неужели она стала серьезна и набожна? Учит детей, посещает бедных? Ласкова с матерью и братом? Да, так оно и есть, ведь я сам это видел".
Обходя со своим бывшим наставником его маленький приход и заглянув в школу, Пен с невыразимой радостью узрел там Бланш, обучающую детей, и подумал, какая она, должно быть, терпеливая, какая добрая и непритязательная, какие у ней, в сущности, простые вкусы, — даже светская жизнь не могла ее испортить.
— Вам в самом деле нравится жить в деревне? — спросил он ее на следующей прогулке.
— Я бы с удовольствием никогда не вернулась в этот ужасный Лондон. Ах, Артур… то есть, мистер… ну, хорошо, Артур… в этих милых лесах, в этой сладостной тишине добрые мысли расцветают, как те цветы, что не переносят лондонского воздуха. Ведь там садовник каждую неделю меняет их на наших балконах. Мне кажется, я просто не смогу взглянуть в лицо Лондону — в его противное, закопченное, наглое лицо. Но увы!..
— Что означает этот вздох, Бланш?
— Не важно.
— Нет, очень важно. Расскажите мне все.
— Зачем только вы к нам приехали! — И в свет вышло второе издание "Mes soupirs" [53].
— Мое присутствие вам неприятно, Бланш?
— Я не хочу, чтобы вы уезжали. Без вас здесь станет невыносимо, потому я и жалею, что вы приехали.
"Mes soupirs" были отложены в сторону, их сменили "Mes larmes".
Чем ответить на слезы, блеснувшие в глазах девушки? Каким способом их осушить? Что произошло? О розы и горлинки, о росистая трава и полевые цветы, о лесная тень и благовонный летний ветерок! Это вы виноваты в том, что двое истасканных лондонцев на минуту обманули себя и вообразили, что влюблены друг в друга, как Филлида и Коридон!
Когда подумаешь о дачах и дачных прогулках, только диву даешься, что есть еще не женатые мужчины.
Глава LXIV
Искушение
Как могло случиться, что Артур, обычно поверявший Уорингтону свои тайны с полной откровенностью, не рассказал ему о маленьком эпизоде, имевшем место на даче близ Танбридж-Уэлза? Он, не жалея слов, описывал встречу со своим бывшим наставником Сморком, его жену, его англо-норманскую церковь, и как он перекинулся от Клеиема к Риму; но на вопрос о Бланш отвечал уклончиво, общими фразами: сказал, что она мила и не глупа, что при должном руководстве из нее может получиться не такая уж плохая жена, но что он пока не намерен жениться, что дни романтики для него миновали, что он вполне доволен своей теперешней жизнью и прочее в этом духе.
А между тем на адрес Лемб-Корт, Темпл, приходили время от времени письма в изящных атласных конвертиках, надписанные бисерным почерком и запечатанные одной из тех прелестных печаток с инициалами, по которой Уорингтон, — если бы у него была охота разглядывать письма своего друга и если бы на печати можно было что-нибудь разобрать — мог бы убедиться, что Артур переписывается с некоей девицей по имени "Б, А." На эти прелестные послания мистер Пен отвечал весьма бойко и галантно: шутками, столичными новостями, остротами и даже премиленькими стихами — в ответ на рифмованные миниатюры музы "Mes larmes". Со словом "Сильфида", как известно, рифмуется "эгида", "обида" и "для вида", и, конечно, столь находчивый человек, как наш Пен, не преминул этим воспользоваться и ловко перепевал эти ноты на все лады. Более того. Мы подозреваем, что любовные стихи мистера Пенденниса, имевшие такой успех, когда леди Вайолет Либас поместила их в своем очаровательном альманахе "Лепестки роз", а знаменитый художник Пинкни иллюстрировал портретами наших аристократок, — были написаны именно в эту пору и сначала отосланы по почте Бланш, а затем уже появились в печати, послужив, так сказать, бумажной оберткой к акварельному букету Пинкни.
— Стихи — это, конечно, очень мило, — сказал старший Пенденнис, застав как-то Артура в клубе, где он, в ожидании обеда, строчил одно из таких сердечных излияний. — И письма сами по себе не грех, если на то есть разрешение мамаши, а почему бы старым друзьям и соседям не состоять в переписке; но смотри, мой мальчик, не свяжи себя раньше времени. Мало ли, что еще может случиться? Пиши так, чтобы ни словом себя не скомпрометировать. Я за всю жизнь не написал ни одного неосторожного письма, а у меня, черт возьми, есть некоторый опыт с женщинами.
И достойный майор, который к старости делался с племянником все более откровенен и болтлив, привел целый ряд поучительных примеров того, как повредила такая неосторожность многим мужчинам из высшего общества, — как молодой Спуни, допустив слишком пылкие выражения в стихотворном письме к вдове Нэйлор, навлек на себя неприятное объяснение с братом вдовы, полковником Флинтом, и вынужден был жениться на женщине вдвое себя старше; как Луиза Солтер изловила наконец сэра Джона Бэрда, а Хопвуд, гвардейский офицер, предъявил письма, полученные им ранее от этой девицы, и Бэрд дал отбой, а позже женился на мисс Стикни из Лайм-Реджис, и так далее. Майор, если и не был особенно начитан, зато умел наблюдать и свои мудрые изречения всегда мог подкрепить множеством примеров, почерпнутых из долголетнего и внимательного чтения объемистой книги жизни.
Примерам Пен посмеялся, а на доводы майора ответил, слегка покраснев, что запомнит их и будет осторожен. Возможно, он потому и покраснел, что помнил о них, что был осторожен, что в письмах к мисс Бланш бессознательно или, может быть, из честности воздерживался от признаний, которые могли бы его скомпрометировать.
— Вы разве не помните, сэр, какой урок я получил в истории с леди Мирабель… то есть, мисс Фодерингэй? Второй раз я так не попадусь, — сказал Артур с притворным смирением и чистосердечием. И старый Пенденнис от души поздравил себя и порадовался, что его племянник набрался ума-разума и с успехом делает светскую карьеру.
Если бы Пен посоветовался с Уорингтоном, он, несомненно, услышал бы совсем иное мнение — что безрассудные письма мальчика были лучше, чем ловкие комплименты и скользкие любезности мужчины; что, добиваясь любимой женщины, только негодяй или трус действует с оглядкой, скрывается и хитрит и обеспечивает себе путь отступления; но с Уорингтоном Пен об этом не говорил, отлично сознавая свою вину и не сомневаясь в том, какой приговор вынес бы ему Джордж.
С отъезда полковника Алтамонта прошел всего какой-нибудь месяц (сэр Фрэнсис Клеверинг, выполняя свой уговор с майором Пенденнисом, уехал тем временем в деревню), когда удары судьбы градом посыпались на единственного оставшегося в городе компаньона маленькой фирмы из Подворья Шепхерда. Когда Стронг, расставаясь с Алтамонтом, отказался взять деньги, которые тот ему предложил взаймы от чистого сердца и полного кошелька, он принес этим жертву своей совести и деликатности, — жертву, о которой впоследствии не раз пожалел: он чувствовал — может быть, впервые в жизни, — что проявил в этом случае излишнюю щепетильность. В самом деле, почему неимущему не принять помощь, когда ее предлагают от души? Почему жаждущему не напиться из кувшина, протянутого дружеской рукой, пусть даже не совсем чистой? Стронга мучила совесть — зачем он отказался взять то, что Алтамонт нажил честным путем и предложил так великодушно? И теперь, когда было поздно, он с грустью думал, что лучше бы деньги Алтамонта перешли в его карман, чем достаться содержателям игорных притонов в Бадене или Эмсе, где его благородие неминуемо растратит все, что выиграл на дерби. Среди торговцев, вексельных маклеров и прочих, с кем вел дела Стронг, прошел слух, что он разругался с баронетом, и подпись его потеряла всякую цену. Торговцы, до тех пор слепо ему доверявшие, — ибо кто мог устоять против веселой, открытой физиономии Стронга и его обходительной манеры, — теперь с какой-то гнусной подозрительностью и единодушием засыпали его счетами. В дверь квартиры беспрерывно кто-нибудь стучал, и на лестнице дежурили, дожидаясь аудиенции, портные, сапожники, рестораторы, — либо собственной персоной, либо представленные своими подручными. Вскоре к ним прибавились личности менее шумные, но куда более хитрые и опасные: молодые клерки от юристов, которые прятались по углам Подворья, шептались с клерком мистера Кэмпиона в его конторе, а в глубине своих унылых карманов держали повестки, предписывающие Эдварду Стронгу явиться в такой-то день в начале будущей сессии в суд ее величества королевы и отвечать… и прочее и прочее.
