Он также уверял, что город, откуда он прибыл, столь велик, что вмещает больше людей, чем их есть во всех поселениях нашего и всех окрестных народов, если сложить их вместе. Это уж точно выдумка, но кто же станет попрекать человека тем, что он расхваливает родное племя, пусть и сверх меры!
Но самая диковинная из его диковин именовалась пиеса.
Прости, что прибегнул к слову, тебе неизвестному. Насколько знаю, в твоем языке просто нет слова для того, о чем я толкую. В нашем тоже нет, потому что сама штука, которую оно обозначает, никогда не была нам знакома. Наверное, Создатель дал ее только бледнолицым, может статься, возмещая им их недостатки — недоразвитое чувство направления и кожу, обгорающую на солнце.
Как-то вечером в начале второй его зимы, я вернулся с совета старейшин, и что же я вижу? Бледнолицый сидит у огня и быстро-быстро царапает значки на большом куске коры. Вежливости ради я осведомился:
— Гадо хадхвне? Что ты делаешь?
Не поднимая головы, он ответил на своем родном языке:
— Пиишшу пиесу.
Я понял смысл первого слова: «пиишшу» — так бледнолицый называл нанесение говорящих значков. А второго слова я ни разу не слыхивал и попросил объяснить его. Угрожающий Копьем отложил индюшачье перо, выпрямился, взглянул на меня и произнес опечаленно:
— Ах, Мышь, ну как тебе объяснить? Боюсь, тебе будет трудно понять.
Я сел по другую сторону огня и предложил:
— А ты все-таки попробуй…
Какой же я безрассудный ополоумевший глупец! Или воздух Вирджинии окончательно затуманил мой мозг? Или какой-то враг расшиб мне голову, а я и не заметил? Ибо здесь, в этой дикой стране, где самое понятие литературы никому не известно, я начал сочинять пьесу. И уж, конечно, мне никогда не видеть ее поставленной, и никому не видеть, так что затея моя — чистое помешательство. Тем не менее я склонен полагать, что не предприми я такой попытки, то сошел бы с ума еще вернее; потому как все чаще убеждаюсь, что сам постепенно обращаюсь в индейца, и опасаюсь совершенно забыть, каким человеком был прежде. Следовательно, пьеса есть способ спасти мой разум посредством намеренного безумия, и более того, в подобном безумии есть система.
Угрожающий Копьем оказался прав. Он объяснял мне про пиесу до поздней ночи, но чем дольше объяснял, тем меньше я понимал. Я задал ему вопросов больше, чем чешуек у гремучей змеи, однако его ответы ставили меня в тупик. Прошло много времени, прежде чем я хоть в чем-то разобрался.
Случалось ли тебе ребенком воображать себя воином, или вождем, или, быть может, знахарем, а потом выдумывать для себя, воображаемого, всякие небылицы и приключения? А у твоих сестренок, наверное, были куклы, которым они давали имена, разговаривали с ними и так далее? Или…
Нет, лучше попытаюсь по-другому. Разве у твоего народа нет танцев, вроде нашего Танца медведей, когда человек подражает повадкам зверя? И разве ваши воины в танцах вокруг костра не разыгрывают свои недавние подвиги, не показывают, как они убивали врагов или прокрадывались в чужие поселения, — и разве не стараются при этом, чтобы все выглядело красивее и достойнее, чем происходило на деле? У нас такое тоже бывает.
Ну вот, эта самая пиеса отчасти похожа на подобные танцы, а отчасти на детские выдумки. Люди переодеваются в причудливые наряды и притворяются другими людьми — делают то или это — и так пересказывают целую длинную историю.
Да, взрослые люди. Да, на глазах у всех.
Но, понимаешь, это не танец. Иногда они немножко поют и танцуют, однако по большей части просто говорят. И машут руками, и корчат гримасы, а то прикидываются, что убивают друг друга. Убивают довольно часто. Наверное, это взамен наших военных плясок.
Удивительно, чего можно добиться в пиесе! Угрожающий Копьем был подлинным искусником в этом деле — таким искусникам присваивается особое имя «акттиор» — и мог заставить тебя увидеть кого и что. угодно. Он мог подражать манерам, голосу, движениям любого мужчины и даже женщины так точно, что казалось — он и впрямь воплотился в того, кому подражает. Он мог прямо на твоих глазах превратиться в Большого Ножа, то ворчащего, то рычащего на других и беспрерывно помахивающего боевой дубинкой. Он мог подделать смешную походку Черного Лиса, мог шевелить бровями, как Кузнечик, мог, как Тсигейю, скрестить руки на груди и сверлить взглядом тех, кого невзлюбил. Он мог даже изобразить, как Барсук ссорится со своей тускароркой, представляясь попеременно то им, то ею и подделывая оба голоса. Помню, я хохотал так, что у меня заболели ребра.
Однако учти еще вот что. Те, кого зовут акттиор, не просто говорят слова и совершают действия, какие им вздумается, подобно детям или танцорам. Нет, им все известно заранее, каждый акттиор знает, какие слова сказать и какие действия предпринять, одно за другим. Разумеется, тут нужна хорошая память. Им же надо запомнить не меньше, чем главе Танца первого початка.
И чтобы помочь им в этом, один человек записывает все по порядку значками. Такая задача считается, по-видимому, очень почетной. Бледнолицый сообщил, что его самого признали достойным подобной чести совсем недавно, за две-три зимы до того, как он покинул родную страну. Тут и добавить нечего. Я давно понял, что он дидахнвуизги, но даже не догадывался, что такого высокого полета.
Сперва я намеревался сочинить легкую увлекательную комедию, наподобие моей прежней — «Бесплодные усилия любви»; но, увы, выяснилось, что мое остроумие истощилось от несчастий, выпавших мне на долю. Тогда я передумал в пользу пьесы про принца Датского; ее написал Томас Кид, а мне незадолго перед тем, как покинуть Лондон, поручили переделать ее для нашей труппы, и я нередко говорил Ричарду Бербеджу, что сам бы я написал лучше. Итак, я начал и молю Господа, чтобы сумел закончить, мою собственную трагедию о принце Гамлете 9.
Я спросил, какие именно истории его народ пересказывает столь необычным образом. Это меня всегда занимало — можно узнать немало про любое племя из рассказов, какие оно предпочитает. Например, из сказок маскоги о Кролике, или из нашей сказки о Детях Грома, или… в общем, ты меня понял.
Сам не знаю, на что я надеялся. К тому дню мне следовало бы уже усвоить, что у бледнолицых все не так, как на всем остальном свете.
Для начала он принялся рассказывать мне о сне, который привиделся кому-то в летнюю ночь. Звучало неплохо, пока вдруг не выяснилось, что во сне спящему явился маленький народец! Я тут же остановил рассказчика: о чем-о чем, а о них вообще не говорят. Мне было жаль несчастного, который имел неосторожность увидеть их во сне, но ему уже не поможешь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
