Французы были крепко обучены, закалены боями, но у казаков хватка была покруче. Драгуны чувствовали себя уверенно в строю, и справа и слева — свои, а казак был рожден для одиночного боя, на низкорослой, но выносливой лошади он кидался очертя голову на врагов, свистел так пронзительно, что у французов кровь стыла в жилах, а сердце колотилось с перебоями.
Десять всадников прорвали строй неприятеля, успев нанести и колющие, и рубящие удары саблями. Драгуны не ждали такой дерзости и слегка расступились, но эта сумасшедшая дерзость как раз и спасла Кахыма и казаков. Степные казачьи лошади распластались, словно вытянулись на полголовы, и пронырнули между массивными неуклюжими конями французов.
Офицер в диком исступлении заставил своих драгун повернуться, колошматил палашом плашмя по спинам и плечам, подгонял бранью и угрозами расстрела.
Кахым, полуоборотясь, следил, как драгуны, выгнувшись подковой, догоняли и окружали его и конвойных. Конь Кахыма, фыркая, расшвыривая пену, скакал медленнее — за весь день не отдыхал, из боя в бой. «Нет, не догонят!» — сказал себе Кахым, но вдруг перед ним темной расщелиной открылся глубокий ров. И поводьями, и шпорами, и коленями Кахым послал иноходца в прыжок: «Либо расшибусь, либо спасусь!..» — и конь перемахнул ров, но зацепил задними ногами за каменистый край обрыва и покатился по снегу, придавив всадника.
Кахым с налета ударился о мерзлую землю и потерял сознание. Очнувшись, он увидел, что сидит у дерева в расстегнутом мундире, денщик усердно растирает снегом ему лицо, грудь.
— Ваше благородие, испейте! — Казак поднес к его губам флягу, Кахым глотнул жгуче холодной водки, такой крепкой, что дух захватило, но в глазах все прояснилось.
— Наша кизлярка!
— Ух сильна! Ну спасибо! — говорил Кахым медленно, с трудом выговаривая ставшие какими-то черствыми слова. — А все наши вырвались?
— Егорка в ров скатился, лошадь ногу сломала. Придется пристрелить. А Егорку вытаскивают. Да еще Сидорову саблей кисть левой руки отсекли.
— Все ж живой!..
— Знамо дело, ваше благородие, и без руки мужик не пропадет, слава богу. Ну царапины и ссадины не считали. Главное, уцелели!
…Конвойные благополучно проводили Кахыма до Тарутинского лагеря. Там их по распоряжению Коновницына накормили, по чарке поднесли, и лошадям овса насыпали.
О ночной стычке Кахым, естественно, не обмолвился, но, видимо, казаки не утерпели, вернувшись в партизанский отряд, рассказали, во всяком случае через неделю Коновницын, добродушно смеясь, сообщил Кахыму, что Александр Никитич Сеславин простить себе не может, что отпустил гостя без полусотни конвоя.
— Так ведь ничего не случилось, — простодушно молвил Кахым, — так, мелочь.
11
Майор Лачин ежедневно высылал разъезды для перехвата и уничтожения шаек французских фуражиров, бродивших по окрестным деревням и нещадно грабивших крестьян.
Однажды отряд джигитов повел Буранбай не только для разгрома мародеров, но и для глубокой разведки. Из деревни Саве ловки французов выбили без труда, смелым налетом, вырубили их вчистую в поле и на дороге. Буранбай велел собирать трофеи, гнать в деревню, вернуть мужикам угнанный фуражирами скот, а сам поехал в Савеловку: надо бы выбрать дома попросторнее, чтобы перевести туда на постой две сотни полка. Князь Кудашев приказал постепенно, осмотрительно продвигаться полку вперед, занимать удобные позиции, пока, до срока решительного наступления, выдавливать французов подальше от Тарутинского лагеря.
В Савеловке с сотнями хотел находиться и Буранбай.
На повороте к речке он остановил коня, прислушался: «Почудилось или вправду кричат?» Дверь соседней избы распахнулась, на крыльцо выбежала девушка с растрепанными волосами, за нею гнался, гремя сапогами, французский офицер.
Но соседи либо забились в погреба и сараи от мародеров, либо убежали в лес.
Мигом Буранбай успокоил обезумевшего негодяя, успокоил навсегда.
Девушка рыдала, ее колотила мелкая дрожь, напрасно успокаивал ее Буранбай, проводив в дом.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Да как тебя зовут?
— Таня.
Наконец Татьяна поверила, что спасена, рассказала, всхлипывая, что, пока в деревне и за огородами шла схватка джигитов с французами, прятались в бане, а мать с маленьким братиком убежала к родне за реку. Тишина обманула Таню — она беспечно прошла в избу, и вдруг дверца подпола подалась, вылез «нехристь» весь в пыли и паутине, значит, там прятался, а тут выполз и осмелел, накинулся на нее.
— Ах, Таня, Таня, — упрекнул ее, как маленькую девочку, качая головой, Буранбай, — и не осмотрелась, не подождала… Аллах меня послал, а быть бы беде.
— Ну откуда я знала, что он в подполе?! — И снова Таня залилась в три ручья. — Ваше благородие, не уезжайте, не бросайте! — Она судорожно вцепилась в кафтан Буранбая.
— Теперь тебе, Таня, бояться некого и нечего, — ласково уговаривал ее старшина, — мы здесь останемся гарнизоном, я тебе в дом поселю двух смирных джигитов.
Девушка услышала незнакомое слово, и ее снова забило:
— А они… православные?
— Ах, Таня, Таня! — Буранбаю хотелось и посмеяться, и заплакать, сколько горя принесли на русскую землю наполеоновские орды. — Да какие же они православные? Башкирские казаки.
— Значит, «нехристи»? — И Таня рухнула с воплем лицом в подушку.
— Ладно, Таня, я сам в вашей избе остановлюсь. Мне-то ты веришь?
Еще б не верить ему, ее спасителю! И Таня посмотрела на него застенчиво и кротко.
С того дня Буранбай неузнаваемо изменился: дела делами, разъезды, караулы, полевые заставы, провиант, и на это все уходили силы, время, но в сердце запала светловолосая девушка, которую он так счастливо вызволил из беды.
— Не предзнаменование ли это божье? Ах, Таня, Таня, — растроганно бормотал войсковой старшина.
Выпадет вечерком свободная минутка, и он беседует с девушкой, а то и наигрывает ей на курае, напевает песенку:
Выйди, милая, к роднику, Скажи заветное слово. Не горюй, что уезжаю, Разгромим врага — вернусь. Заплети золотую косу, Пошли благословенье вослед. Останешься, ах, милая, в деревне, Сплети пуховый шарф Молочно-белыми рученьками. Вернусь — мне подаришь. Заплети золотую косу, Пошли благословенье вослед. Уехал я, ах, милая, на войну, Далеко-далеко от Урала. Железо гнется, честь джигита не сломится, Вернусь с победой к тебе. Заплети золотую косу, Встречай у околицы. — Слов не понимаю, — жалобно сказала Таня, — а напев душевный.
— Сейчас я тебе, Таня, по-русски скажу. — И, с трудом подбирая русские слова, Буранбай перевел песню. По военным делам он свободно изъяснялся с русскими офицерами, но о любви попытался объясниться по-русски впервые в жизни.
Через неделю-другую постоялец спросил хозяйку, казалось бы, случайно, но на самом деле обдуманно и взволнованно:
— Таня, тебе хорошо со мной?
— Очень хорошо! — не задумываясь, сказала Таня.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— А если хорошо, так выходи за меня замуж.
Буранбай никогда не предполагал, что так трудно будет ему вымолвить такие роковые слова. До чего же легко было слагать песни о чужой любви и, оказывается, как мучительно признаться в своей, — сердце гудело колоколом.
Девушку словно опахнуло пламенем из печи — вся зарумянилась, засияла от счастья, но тотчас испугалась:
— Как же я за тебя пойду? Я православная, а ты…
